Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

На меня устремлены глаза провожающих.

Рядом стоит Ася, и я чувствую ее трепетное волнение.

Теперь все же нужно забыть все и настроиться на другую жизнь. Хотя сделать это так непросто!

Наконец, послышалась команда: «По вагонам!»

Поезд медленно отходит от платформы, а затем все скорее оставляет перрон. Опоздавшие бегут и вскакивают на ходу. Вот уже железнодорожное депо. Через несколько мгновений и оно скрылось за поворотом.

Я продолжаю махать, пока не исчезли из глаз знакомые очертания провожающих.

Наступило утро отъезда и из Баладжар.

Погрузили нас в вагоны «краснухи», посчитали не один раз, и громадный состав тронулся в сторону станции Насосная-Дивичи.

В вагоне у полуоткрытой двери теплушки, чувствуется жар железной печки. Мимо бегут станционные постройки, семафоры, нефтеналивные цистерны, товарные платформы, люди.

Вокруг пахнет сеном — оно лежит в тюках и разбросано на полу. Мысли о происходящем отъезде перемешались с мыслями о будущем, с тем что готовит нам смутное время.

Какая судьба ждет наш «товарняк»? Ведь война — это объявленное убийство, уничтожение техники и людей. Такова ее суровая правда.

22 февраля наш поезд прибыл на станцию Гудермес в Чечено-Ингушской автономии, — там в годы войны находился запасной полк для подготовки резервистов. Но еще до Гудермеса, за несколько дней ожидания отправки на сборном пункте, я успел познакомиться с новыми товарищами.

Вот Сережа Гурьянов — сосед. Он жил чуть выше нашего дома, за углом, на улице Мирза Фатали. Мы встречались в городе, но не были знакомы. Война познакомила нас.

Он был со мной в Гудермесе, в запасном полку; вместе с маршевой ротой добирались на передовую. Уже на фронте нас определили в минометный батальон 13-й гвардейской дивизии. Вместе участвовали в первом бою. И в этот первый день он был ранен осколками разорвавшейся мины, получил тяжелое ранение в голову, и после этого я его больше не видел. Сергей попал в тыловой госпиталь и покончил счеты с войной. Ранение позволило ему еще в 1942 году уехать в Баку.

Невысокого роста и щуплого вида, с типичным еврейским профилем, Изя Регельман занимался музыкой. Он закончил школу по классу скрипки, играл в эстрадном оркестре городского кинотеатра «Ветан».

Задумчивый и немногословный, Изя нравился скромностью и добротой. Он был некрасив — большой, с горбинкой нос, пухлые губы, жесткая вьющаяся шевелюра. Но лицо выражало доверие к людям.

Ему было особенно трудно здесь. Через несколько десятков лет, возвратившись в Баку, я узнал, что Изя, пройдя через войну, скончался от какого-то недуга. Так несправедливо поступила судьба.

Вместе с Изей был и его близкий друг, а может и родственник, — Юзик. Фамилию запамятовал, хотя мне кажется, что были они однофамильцы. Он был крепко сложен и отличался завидным здоровьем, только что закончил школу и еще не успел поработать. О его судьбе я ничего не слышал, все сведения оборвались на Гудермесе.

Но до февраля 1942 года я прожил в Баку.

Как жил этот город в первые месяцы войны?

Как и во всей стране, была введена карточная система на продовольствие, установлены нормы хлеба для рабочих, служащих и иждивенцев. Рабочие первой и второй категории получали по 800 и 600 грамм, 400 грамм выдавали служащим и 300 — иждивенцам. К тому, что выдавали по карточкам, можно было прикупить в магазинах и не нормированные продукты: кишмиш, сушеную хурму, халву из подсолнуха, рис — они поступали в Баку из Ирана.

Портовое положение Баку и близость к Ирану, через который проходили пути, связывающие Союз с Америкой, позволяли населению пользоваться американским продовольствием — яичным порошком, свиной тушенкой и другими консервами. Советские граждане еще долгие годы после войны носили одежду, присланную американцами по ленд-лизу, в порядке помощи советским людям.

В Баку было множество эвакуированных предприятий. Трудились в тылу круглосуточно, отдавая фронту все силы. Работающие на заводах пользовались дополнительным пайком и столовыми и не знали особых трудностей военного времени.

Работники партийного советского аппарата были в лучшем положении, так как пользовались закрытыми столовыми и получали готовые обеды на дом. Такой столовой пользовалась и Мария Павловна, работавшая в годы войны в республиканской прокуратуре.

Хуже всего обстояли дела у служащих и иждивенцев: они продавали вещи на барахолке и покупали продукты на черном рынке.

Продовольственное положение в нашей семье, где работал только один отец-служащий, а двое неработающих находились на его иждивении, было незавидное. Я попытался устроиться на какой-нибудь военный завод, но иранское происхождение было преградой при оформлении в отделе кадров.

В семье довольно часто велись разговоры о еде и былом изобилии в Иране. Но никто не роптал, не высказывал неудовольствия — все понимали трудности военного времени.

К тому же наша пресса предлагала репортажи о тяжелом продовольственном положении населения и в Германии. «Бакинский рабочий» часто писал о бедственном положении берлинцев, переживающих продовольственный кризис. Газета упоминала о том, что население города выловило всех кошек и собак и стало отлавливать крыс. Об этом писали в начале 1942 года. Народ принимал эти публикации за правду.

Люди верили в преимущества нашей системы. И несмотря на большие потери при отступлении войск и эвакуации населения, граждане Советского Союза не теряли веру в конечную победу, в лучшие времена.

Государство приучило своих граждан к программным докладам с анализом пройденного пути и прогнозом на будущее. В них было много «бесспорных цифр» и экономических истин, но дальше отчетных «успехов» мы к процветанию никак не приближались. Особенно удручало положение с сельским хозяйством.

В такой ситуации оставалось лишь потуже затягивать пояса и ждать следующего доклада и новых обещаний о близкой и обязательной победе. Учитывая наши экономические возможности, мы все равно верили, что будем хорошо жить — мы просто не могли думать иначе. А страна такого колоссального потенциала влачила тем не менее экономически крайне напряженное существование.

В Баку я постоянно ощущал себя голодным или полуголодным. Но ничто не изменилось и после отъезда из Баку.

У меня сохранился пожелтевший листок Гудермесского письма, в котором я пишу о базарных лепешках и остатках денег, что мне дали на дорогу родители. Я помню разговоры о том, что продовольственные проблемы наши закончатся сразу же, как только мы доберемся до передовой.

Информация обнадеживала, хотелось верить этому, так как были голодными.

Чем же встретил нас фронт?