Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

— Скажите, а как относились к предателям-эмигрантам военнопленные? Не было ли, в частности, у Вас лично скрытого отношения к ним, как к пособникам фашистского режима? — полковник этим вопросом хотел выяснить мою оценку деятельности белоэмигрантов, суть моих убеждений к врагам советской власти, к пособникам немцам.

Если бы этот вопрос задал мне капитан Устратов на первом следствии в Подольске, ответ мой звучал бы однозначно — они пособники. Теперь же я ответил на него несколько глубже и, несмотря на то, что эта сегодняшняя оценка приобщала и меня к категории эмигрантов-пособников, я ответил так, как того требовала истина.

— Знаете, мое перерождение сегодняшней ночью меняет оценки многим обстоятельствам прошлого. Если рассматривать деятельность белоэмигрантов без оптики и видеть только то, что лежит на поверхности — они пособники. Если же заглянуть глубже и рассмотреть истинные причины, приведшие их к сотрудничеству, их долг по отношению к русским людям в Германии и на оккупированной территории Востока, к военнопленным — оценка эта будет иной. Я допускаю, что есть факты из жизни этих людей, о которых я ничего не знаю, и тем не менее общение с ними в лагере, их поведение, разговоры не позволяют видеть в них предателей своих соотечественников или их скрытую связь с Гестапо.

— Вот в этом и заключается Ваше родство и связь с предателями Родины и Советского государства! И очень плохо, что за все эти годы Вы не разобрались в вопросе: «кто есть кто!», — так отреагировал на мои слова руководитель ведомства Госбезопасности.

Я подсознательно чувствовал его несправедливость (понимая, что иной оценки я услышать не мог) к моему откровению и свою полную незащищенность — это предчувствие оправдалось тогда, когда до моего освобождения оставалось лишь несколько месяцев… Но это было потом.

А сейчас я был доволен этим откровением и беседой с высоким начальством. Она мне напомнила диспуты щедринского карася, любившего заводить споры с зубастой и коварной щукой.

И еще одна мысль не давала мне покоя. Открывшиеся на окружающий мир глаза вызвали у меня такой жгучий и неподдельный интерес к вопросам философии, экономики, истории, права, что я задумал получить разрешение на литературу для удовлетворения возникшего любопытства и интереса к этим предметам. Появилось желание шире раздвинуть горизонты непознанного мира.

К тому же я почувствовал необходимость высказаться о жизни за границей не на допросе у следователя, а изложить все письменно самому, в собственноручных показаниях, осмысливая не только свои поступки, но и мысли, побуждения, планы, раскрывая тайники души. Желание исповедаться было продиктовано все тем же интеллектуальным пробуждением: мне казалось, что мысли мои вызовут интерес своим откровением и бескомпромиссностью и станут тем материалом, без которого многие вопросы, касающиеся жизни военнопленных в Германии, будут неясны. Так мне казалось, но так же в свое время размышлял и карась-идеалист. Со стороны же моя исповедь была похожа на покаяние уцелевшего ягненка перед вволю гульнувшим в стаде волком.

— Гражданин полковник, разрешите обратиться с просьбой. Я хочу написать собственноручные показания — это будет более осмысленный взгляд на прошлое. Мне потребуются бумага и чернила. В камере есть необходимые условия, чтобы все обдумать. Пользуясь моментом, хочу еще попросить разрешения на книги политэкономического содержания. Будучи в школе, я читал краткий курс истории ВКП(б). Четвертая глава показалась мне тогда сложной и неинтересной — вероятно, я был еще не готов к осмыслению этого материала. Теперь я хотел просить у Вас разрешения получить эту книгу в камеру…

Такая просьба в эту минуту была продиктована моим состоянием, я почувствовал в себе эту потребность и возгордился тем, что у меня, человека обыкновенного, ничем не выделяющегося от общей серой массы, вдруг появился интерес к сфере высшей человеческой деятельности.

Мне показалось, что полковник с пониманием воспринял мои слова и пообещал выполнить просьбу. После этого я написал заявление о допуске к тюремной библиотеке, находившейся в ведении начальника тюрьмы. Там можно было получить полное собрание сочинений Ленина, Сталина, труды Маркса и Энгельса, Большую и Малую советскую энциклопедию, Историю СССР и Краткий курс истории ВКП(б), различные брошюры и периодические партийные документы о прошлых съездах и другие издания, какие обычно централизованно поступали из библиотечных коллекторов в тысячи городских и сельских библиотек прямого и ведомственного подчинения.

Ведал этим книжным хозяйством начальник внутренней тюрьмы. Это был небольшого роста полковник, своим располневшим видом напоминавший бочонок, со сверкающей бритой головой, заплывшими глазками и небольшими чаплинскими усами. Заключенные видели его каждую неделю по пятницам при всех полковничьих регалиях, в начищенных по блеска сапогах и ладно сидящем кителе, плотно облегавшем его мощное туловище. В сопровождении корпусного офицера и дежурного вертухая он с чувством достоинства совершал важную государственную работу — обход тюремных камер, где задавал один и тот же вопрос: «Клопы, вши есть?» — и, получив удовлетворяющее «нет», поворачивался и уходил, чтобы вновь появиться через неделю. За одиннадцать месяцев, прошедших в Кировской внутренней тюрьме, я видел его многократно, получил его разрешение пользоваться библиотекой, но так и не узнал фамилии.

Очень скоро я получил бумагу и чернила — предстояла большая работа, требующая памяти, переосмысления пережитых фактов, оценки их в теперешнем моем понимании.

Изложение материала должно было быть абсолютно правдивым и честным, чтобы не исказить суть прошлых событий, не сбиться с истины, дать им правильное толкование. В каком бы свете ни выглядели моя личная жизнь, мои побуждения, мысли и поступки, они должны быть описаны без каких-либо компромиссов. Только, объективность, только правда! Это первая в моей жизни исповедь!

Такую задачу поставил я перед собой и, вспоминая теперь содержание написанной в Кирове рукописи, считаю, что я не отошел от задуманного. Я каялся, как Великий Грешник, совершив малодушный поступок на фронте, а потом в Германии — и в том, и в другом случае я сохранял собственную жизнь. Покаяние это не выглядело низкопоклонством, прошением о снисхождении для отпущения грехов — это было осмысленное самоосуждение за слабость духа в экстремальных условиях. Я не считал свой поступок предательством, я просто не мог наложить на себя руки, стать самоубийцей было выше моих сил.

Я хорошо запомнил очень важную деталь в рукописи — мое признание права государства на привлечение меня к уголовной ответственности. Этот вполне искренний вывод исходил из неопровержимого, как мне казалось, посыла: «малодушие военнослужащих — благоприятная предпосылка для многих преступлений, потому его нужно пресекать в зародыше». Я убеждал себя в том, что, наказывая своих солдат, государство хотело предотвратить нежелательные явления, укрепить моральный дух и боевые качества людей на фронте.