Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

Почему в этих ведомствах сложилась такая обстановка? Что породило их человеконенавистническое отношение к репрессированным?

Отвечая, я понимал, что положение это связано с образованием нового государства, в котором власть бывшей империи оказалась в руках новых хозяев. Класс эксплуататоров объявили злейшим врагом общества — его нужно было изолировать и уничтожить. Страной стали управлять малограмотные, не знающие механизма государственного управления люди. Граждан разделили на «плохих» и «хороших» по социальному происхождению. С этого началось, а затем положение усугубилось, согласно известному: «чем дальше в лес, тем больше дров». Политика классового антагонизма продолжалась не год и не два. Жернова жестокого террора перемалывали социально-враждебных граждан, интеллигенцию. Власть создала новые формы учетных документов, чтобы не допустить «чуждых» в государственный аппарат, на командные роли.

Когда потом в руки попадали биографии видных государственных деятелей, партийных работников, высших военных чинов, советской элиты, невольно бросалось в глаза их социальное происхождение. Этот классовый подход проник во все клетки нового общественного организма. Родился особый, «советский» человек, который по своим характеристикам намного превосходил других граждан мира. Часто можно было слышать это определение, как аргумент особой гражданской доблести. Если же ты принадлежал к иным социальным группам или же (что еще хуже) подвергался репрессиям и изоляции, место твое в этом обществе становилось абсолютно бесперспективным. Нужно было ловчить, приспосабливаться или скрывать свое происхождение.

Классовая принадлежность и борьба определяли безумие и произвол аппарата.

А я, по наивности, молодости, простоте душевной продолжал надеяться, что придет другое время, когда приоритет человеческих ценностей возьмет верх, восторжествуют права человека, личности, воцарится справедливый порядок.

Этого хотели я и мне подобные. Что же касается работников аппарата, то у них было иное мнение. Они должны были доказывать и утверждать свою принадлежность к высокой миссии. Власть развращала временщиков и они, чтобы сохранить привилегии, старались вовсю.

А классовая борьба не только не утихала, она, по определению Иосифа Виссарионовича, все более ужесточалась. Поэтому значение аппарата приобретало все большую роль в государстве, а положение «врагов» — более усугублялось.

«…Мальчишка!.. Здесь не Воркута!.. Это Комитет государственной безопасности Союза ССР!!!..», — продолжали звенеть в ушах слова оскорбленного сановника, но я никак не мог смириться с «тяжестью» нанесенного оскорбления. Во мне уже начинали пробуждаться ростки человеческого самолюбия и гордости, и никакие высокие авторитеты не могли остановить начавшийся процесс: проснувшееся самосознание не хотело уже мириться с фактами беззакония и оскорблений. Работники ведомства своими действиями сами раскрывали глаза обвиняемым и тем самым помогали увидеть то, что не поддавалось определению при первом знакомстве. По этим же действиям угадывалось и формировалось представление о всей системе насилия, а также о сути политики высших эшелонов государственной власти, хотя старая гвардия большевиков-революционеров, занимающая самые высокие кресла партийного и государственного аппарата, все еще находилась вне подозрения и пользовалась доверием изгоев.

Только десятки лет спустя, опубликование секретных документов, позволяло разглядеть истинные лица этих пресмыкающихся.

«Соратники по оружию» дожили до такого «единодушия», что поддерживали все желания и прихоти «мудрого вождя», а особо близкие — Молотов и Калинин — покорно позволили разорить семейные гнезда и отправить в «места отдаленные» собственных жен. А разве лучше были Клим, Лазарь, Лаврентий, Анастас?! Недаром мудрость народная выражалась словами: «каков поп — таковы и прихожане». Можно и дальше продолжить начатый список… Время их расставило по местам, которые они заслужили!

Мой благородный порыв исповедаться, чтобы окончательно обрести точку опоры и внутреннее равновесие, обернулся совершенно иными последствиями. Вместо объективной оценки всех фактов жизни в плену КГБ, следуя сложившейся практике, выбрал из рукописи факт согласия заниматься в лагере Восточного министерства, факт, осужденный мною самим, и притянул его к новой вине, назвав ее «контрреволюционной деятельностью».

А мои заявления и жалобы отчаяния с обличительными фактами нарушения законности и прав человека заставили следственный аппарат принять меры воздействия к «распоясавшемуся строптивцу», чтобы привести его к порядку.

С этого начался новый этап тюремного заключения в условиях строгого режима — Лефортово. Но и здесь был сохранен прежний сценарий: меня не вызывали в следственный отдел, а подвергали репрессивному воздействию строгих порядков. Мне казалось, что о моем существовании вообще забыли, а ведь до конца срока оставалось уж совсем немного, и я представлял, как все это будет выглядеть в декабре, здесь в Москве, где мне, вероятно, придется досиживать последние месяцы до освобождения.

Время, проведенное в Лефортово, предоставило возможность познакомиться с необыкновенной судьбой сокамерника, о которой он рассказал по собственной воле. Меня она удивила, я запомнил многое, упустив возможно, за давностью лет какие-нибудь подробности.

Я остановился перед открывшейся дверью и почувствовал, как испуганно заколотилось сердце.

Перед глазами предстала мрачная камера, выкрашенная почти до самого потолка в черно-зеленый цвет, с обычным тюремным «реквизитом».

Дверь захлопнулась. Я все еще стоял у входа, приходя в себя. Наконец, поздоровался и сделал несколько шагов к сидящим. Две койки были заняты, третья пустовала.

Кто-то предложил свободную, со свернутой на ней постелью (это лишало заключенных возможности ложиться на постель днем до объявленного часа).

Присутствующие без особого интереса отнеслись к моему приходу. Помню, что в общих камерах Бутырской новичков встречали с б о льшим интересом, задавая массу вопросов, чтобы выяснить, как живут на воле, в лагерях.

Видимо, моим новым знакомым было не до меня. Оба занимались чтением. Трудно представить тюрьму без книг, они не только укорачивают часы тюремного безделья, мрачных дум и плохого настроения, но и дают людям духовные ценности, приобщая к размышлениям, познанию человеческой мудрости.

Я присел на свободную койку и стал осматривать новую обитель. Внимание привлекли торчащий из стены водопроводный кран и старая эмалированная раковина, а чуть дальше к двери, в углу, унитаз вместо параши. От него исходил неприятный запах карболки.