Александр Боханов - Борис Годунов

Шуйский мог торжествовать, он обольстил именитого князя, а потому решил произнести разоблачительную речь о Борисе Годунове, ставя ему в главную вину «незнатность рода». Тут Пушкин попал, что называется, «в десятку». Ему самому было хорошо известно, как в его время, в «век политеса и куртуаза», представители высшего света, многие из которые были лишены не только талантов, дарований и заслуг, но и вообще каких-либо добродетелей, кичились «знатностью рода». Двумя с лишним столетиями ранее подобная кичливость, родовая спесь, с которой так беспощадно и в конечном счёте безрезультатно, боролся Иоанн Грозный, носила ещё более вопиющие формы. Здесь корень всей драматургии, связанной с Лжедмитрием, со всеми предательствами бояр и вообще «именитых людей ». Ясно было как день: что бы ни делал Годунов, какие бы решения ни принимал, никогда такие, как Шуйский, не признают его первенства, не станут ему «верноподданными». Ведь Годунов «вчерашний раб, татарин, зять Малюты, зять палача и сам в душе палач» — по аттестации Шуйского.

Здесь Пушкин пропустил одну интересную деталь, может быть, потому, что Карамзин о том не упомянул. Ставя в упрек Годунову, что он «зять Малюты», интриган-князь забыл о том, что его «любезный» младший брат Дмитрий Иванович Шуйский (1560–1612) был женат также на дочери Малюты Скуратова (ум.1573) — Екатерине. Так что чванливый Шуйский то же оказывался родственником «палача» — Малюты Скуратова.

В первом действии, в указанном диалоге двух родовитых исторических персонажей, Пушкин сумел диагностировать страшную болезнь средневековой Руси: патологическое самомнение, родовую гордыню «званых и именитых», тех, кто близко стоял к кормилу власти, а порой ею и распоряжался, но кто думал только о своих «исторических правах» и готов был тешить фамильную спесь любыми способами, даже если они не только не отвечали нуждам государства, но им и противоречили. Годунов «не ровня нам», и «мы имели право наследовать Фёодору» — вот резюме той беседы, которая имела место в драме Пушкина между Воротынским и Шуйским.

Это был сильнейший импульс, формировавший неприятие Годунова ещё до того, как он занял престол. Пушкин очень точно передал настроения родовитого боярства, которое устами Шуйского выразило бытующие в этой среде намерения: «Когда Борис хитрить не перестанет, давай народ искусно волновать, пускай они оставят Годунова...»

Воспрепятствовать восшествию на престол Бориса они никак не могли: в тот момент он был первым среди прочих, шурин благочестивого, христолюбивого Царя Фёдора, его знали и ценили те, кто не имел «родословия от Рюрика», или, как выразился Шуйский у Пушкина, «Рюриковой крови». Именитые же затаились и решили начать ту интригу против Бориса, которая обернулась в конечном итоге преступлением против Родины. Они начали исподволь распространять слухи и слушки, которые должны были дискредитировать Бориса Годунова. Никто из историков не установил «исходный рубеж» начала этой противогосударственной деятельности, а Пушкин назвал точную дату: 20 февраля 1598 года^^, день согласия Бориса Годунова принять монарший венец. Думается, что он был прав, хотя, конечно же, никто с фактурной точки зрения ни подтвердить, ни опровергнуть этого не сможет. Пушкин был великим художником, а законы художественного творчества и исторического исследования не есть одно и то же.

Когда толпы народа во главе с Патриархом со слезами на глазах молили, рыдали и умоляли принять престол и Борис Годунов согласился, то прочие «природные » вельможи не могли не испытать досады. Почему он, а не я? Почему ему такие почести, почему ему поют осанну, славословят, хотя «мой род» именитее, а мы теперь должны служить этому «татарину»? Думается, что именно эта уязвлённая гордыня и родила, как сейчас бы сказали, «грандиозный проект», название которого «Лжедмитрий». Не имея шансов одолеть Годунова в честном противостоянии, они прибегли к недопустимым средствам, которые вызвали последующие отречения и клятвопреступления.

Всё остальное — роль польских магнатов, монахов-иезуитов и покровительство римских пап — только политические и общеисторические «виньетки», декоративный антураж. Корень же всей этой преступной эскапады находился в России, и А. С. Пушкин точно это почувствовал и выразил. Много позже известный историк С. М. Соловьев (1820–1879), вооружённый мощным эмпирическим знанием, заключал, что на пути к престолу родовое боярство встретило крепкого противника — Бориса Годунова, для которого надо было изыскать такое «орудие, которое было бы так могущественно, чтобы свернуть Годунова, и в то же время так ничтожно, что после легко было бы от него отделаться и очистить престол для ceбя»^^ Таковым «орудием» и стал Лжедмитрий. Пушкин гениально предчувствовал и поэтически выражал ту подоплеку событий, которую Соловьев диагностировал «сухим слогом» историка...

Фактически все эти слуги, служки и восхвалители «чудом спасавшегося Царевича Димитрия» бросили вызов Богу, так как отвергли все нормы и каноны не только государствоустроения, но и Церкви. И в числе главных отступников находился «именитый Рюрикович» — князь Василий Иванович Шуйский, которого Пушкин в своей драме устами князя Воротынского называет «лукавым царедворцем».

Может показаться странным, но в трагедии Пушкина нет главного героя, проходящего через весь сюжет. Общее количество действующих лиц превышает восемь десятков, но это многолюдье совершенно не умаляет остроты и выразительности драматического произведения. Самому Борису Годунову уделено не такое уж значительное внимание, как может показаться: он появляется только в шести сценах из двадцати трех. Его антипод Лжедмитрий фигурирует чаще: в девяти картинах.

Наличествуют только два героя, которые проходят так или иначе, зримо или незримо, через всё сочинение: это образ убиенного Царевича Димитрия и один неперсонифицированный герой, которого Пушкин обозначает как «народ», напрямую выступающий в шести сценах. Как очень удачно выразился в своё время философ, критик и известный славянофил И. В. Киреевский (1806–1656),главным «предметом трагедии» является не лицо, но «целое время, век»^*.

В контексте данного исследования особо интересно, как Пушкин представляет Бориса. Образ этот не нарисован темными красками; в некоторых случаях чувствуется даже авторская симпатия. Главный персонаж появляется только в четвертой сцене, которая разворачивается в кремлевских палатах. Действующие лица здесь — Борис Годунов, Патриарх Иов, бояре. События происходили уже после принятия Годуновым царского венца. Годунов представлен умным, тихим и смиренным; не испытывающим радости от своей новой роли. Скорее наоборот, он напуган, его гнетут безрадостные мысли. «Сколь тяжела обязанность моя!» — восклицает новый Царь.