Роман Кармен - Но пасаран

Там, в тишине, под неусыпным оком врачей и жены его, Клементины, заканчивал свой жизненный путь великий честолюбец, человек кипучей энергии, отметивший свое девяностолетие. Все меньше и меньше сведений о его личной жизни появлялось в последнее время в печати. Американская газета «Нью-Йорк геральд трибюн» писала, что занавес тактичного молчания опустился над повседневной жизнью сэра Уинстона, переносящего с трудом тяжелый груз своих лет.

С раннего детства Уинстон Черчилль мечтал о лаврах своего предка Джона Черчилля — первого герцога Мальборо, мечтал увенчать себя славой великого полководца. Он умело и тонко раздувал легенду о том, что не кто иной, как Уинстон Черчилль явился творцом победы антифашистской коалиции государств и народов во второй мировой войне, что он спас Англию от разгрома и поражения.

Ярый ненавистник Советского Союза, он и на склоне своей политической жизни, в 1953 году, заявил:

«Наступит день, когда во всем цивилизованном мире с несомненностью будет признано, что удушение большевизма при его рождении явилось бы величайшим благодеянием для человечества».

На протяжении всей своей политической жизни, да и теперь, лежа в тиши своей спальни, перед лицом смерти, Черчилль оставался злейшим врагом Советского Союза. В своем выступлении по радио 22 июня 1941 года Черчилль сказал англичанам, что, помогая Советскому Союзу, Англия спасет себя. «Вторжение Гитлера в Россию — это лишь прелюдия к попытке вторжения на Британские острова… Поэтому опасность, угрожающая России, — это опасность, грозящая нам и Соединенным Штатам точно так же, как дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и дом, — это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара». Кстати, и в этом знаменательном своем заявлении Черчилль не смог удержаться от заявления: «За последние 25 лет никто не был более противником коммунизма, чем я. Я не возьму обратно ни одного слова, которое я сказал о нем…»

* * *

Время приближалось к полуночи, тусклый свет в одном-единственном окне погруженного в темноту дома продолжал гореть. У меня перед глазами было бульдожье лицо британского премьера, пронизывающий умный его взгляд, устремленный в лица солдат почетного караула на московском аэродроме, хитрые искорки в глазах, когда он после обеда сидел на диване в Большом Кремлевском дворце, беседуя со Сталиным, его взгляд в объектив моей камеры из-под козырька военной фуражки, когда он поднял перед лицом руку с двумя растопыренными пальцами…

В эти минуты ночью, глядя в освещенное окно, я вспомнил и день в марте 1946 года в Нюрнберге, невероятное оживление на скамье подсудимых. Герринг жестикулировал, улыбался, что-то энергично говорил Рибентропу, фон Папену, Кейтелю. В этот день американские газеты вышли с крупными заголовками: «Объединяйтесь, чтобы остановить Россию!» Это был текст известного выступления Уинстона Черчилля в Фултоне, призывавшего Западный мир объединиться против мира социализма. Геринг, потирая руки и смеясь, сказал: «Это вполне естественно, так было всегда. Вы видите — я прав: опять старое равновесие сил». Фон Папен сказал: «Черт возьми, он очень откровенен». Подсудимые нюрнбергского трибунала в своем ажиотаже дошли до того, что заявили ходатайство о вызове Черчилля в Нюрнберг в качестве свидетеля…

Свет в окне на втором этаже погас, я взглянул на часы — было семнадцать минут первого…

* * *

Прошло два месяца. Днями и ночами, не выходя со студии, заканчивал работу над фильмом «Великая Отечественная…» Двадцать пятого января 1965 года я прочел в газетах сообщение о смерти Черчилля. Двумя неделями позже я получил посылку из Лондона. Графтон Грнн прислал мне в подарок несколько томов — мемуары Черчилля «Вторая мировая война». В своем письме Грин писал, что книги он посылает на память о нашем посещении кладбища в Бладоне и о ночной нашей прогулке по Хайд-Парк Гейд, где в доме № 28 свет горел только в одном окне.

В маленькой, жарко натопленной избе в селе Заворыкино на столе расстелена карта Сталинграда, расчерченная цветными карандашами. Вокруг стола — люди, с которыми я встречался в разгар жестоких боев на подступах к Москве. С тех пор прошел год, но словно его и не было. Чуть разве прибавилось серебристого инея на висках Константина Константиновича Рокоссовского. Как обычно, печать крайнего утомления на лице бессменного начальника штаба Михаила Сергеевича Малинина. Веселые искорки в глазах командующего артиллерией Василия Ивановича Казакова. Дружной семьей прошли эти трое через всю войну.

Где же штаб Паулюса? Разноречивые сведения, добытые у пленных, ведут к одному квадрату в центре города. А точнее? Пока неизвестно…

— Константин Константинович, помогите снять пленение Паулюса, — сказал я молящим голосом, рассчитывая на добрые отношения, завязавшиеся в трудные дни подмосковных боев.

Рокоссовский усмехнулся.

— Ну что ж, поможем Кармену, только с одним условием: услуга за услугу…

— Все, чем я могу быть полезен… — начал я.

Но командующий прервал меня:

— Сначала вы помогите нам взять Паулюса. — Все вокруг засмеялись. Он подозвал меня к карте города: — Видимо, командный пункт где-то здесь. Езжайте в армию Чистякова, а если мы в дальнейшем что-то уточним, постараемся сообщить вам.

Из села Заворыкино, где находился штаб Донского фронта, я летел к Сталинграду на У-2. Под крылом расстилались приволжские степи — поля великой Сталинградской битвы. Отсюда с высоты можно было охватить взглядом пространства, еще хранившие свежие следы боев.

С Волги тянула сильная поземка, но еще не были занесены снегом тысячи пепельных воронок, земля была похожа на увеличенные снимки лунных кратеров. В бескрайних степях, изрезанных пологими извилистыми балками, ежеминутно возникали большие темные пятна, которые издали казались селениями, городами или лесами, но когда самолет подходил ближе, оказывались густыми скоплениями немецких машин, брошенных отступающими войсками Паулюса.

Над двумя попавшимися нам по пути немецкими аэродромами летчик сделал по нескольку кругов. Сотни самолетов всех типов — сгоревших, подбитых и совершенно исправных. На аэродромах ни одного живого человека. Трупы на запорошенных пургой взлетных полосах. И только мерный стрекот нашего У-2, кружащего на небольшой высоте, нарушает тишину мертвого поля, усеянного свастиками, черными крестами — эмблемами «непобедимой» герииговской авиации. Невольно в эти минуты возникали в памяти дни лета сорок первого года, золотые поля Белоруссии, сотни черных крестов в синем небе. Пикирующие, ревущие, проносящиеся торжествующе над нашей головой, иногда так низко, что в стеклянном колпаке можно было разглядеть лицо гитлеровского аса. Они тогда были пьяны Брюсселем, Дюнкером, рвались к Москве. Вот их трагическое похмелье у берегов Волги…