Сергей Снегов - Книга бытия

— Вбитые в голову знания держатся недолго. Их надо не вбивать, а выращивать. А что до правил русской грамматики, то их надо знать, пока вы полностью не овладели языком. Потом можно забывать — все будет выполняться автоматически.

Однако и в отсутствие Михаила Павловича подсказки (даже грубые), что называется, катили. Физика тоже не ставила нерешимых проблем. Иное дело — математика.

Семен Васильевич Воля не терпел подсказок! Случалось, он так злился, что ставил плохую отметку и тому, кто отвечал, и тому, кто подсказывал. Рисковать на переходных экзаменах было опасно. Амос Большой помог разработать особую систему: я садился на первой или второй парте, в руках у меня был карандаш — даже подозрительный Семен Васильевич не мог заподозрить подвоха: безобидное школьное орудие производства. Если я его ставил, тот, кого спрашивали, должен был отвечать «да», если клал — «нет». Если почесывал лоб или щеку, это означало: внимание, ловушка! Хорошенько подумай.

Еще сложней дело обстояло с формулами, которые нужно было писать на доске. Карандаш здесь не годился, а диктовать их с места я отваживался лишь в самых простых случаях — да и то при условии, что Семен Васильевич не услышит. Однако мы справились и с этим. Как-то, поглядев на доску со стороны окна, я заметил, что на ней высвечиваются какие-то штрихи, которые были незаметны при взгляде в упор. Это и стало решением. Я выписал самые употребительные формулы, а наши каллиграфы — Богданов и Кордонский — твердыми карандашами перенесли их на доску. Затем ее слегка сдвинули (наискосок к окнам — но едва заметно) и закрепили, чтобы горячий Семен Васильевич ударом кулака не водворил ее на место. Теперь тому, кто стоял слева, были видны все формулы, а Семен Васильевич, сидевший посередине класса, ничего не замечал.

Эта выдумка спасла многих. Блестящую схему развалил туповатый увалень Андросов (у его отца, профессора, коренного сибиряка, было классическое китайское лицо). В классе он сидел в правом ряду и, когда Воля вызвал его к доске, направился влево так демонстративно и неуклюже (к тому же оттолкнув учителя), что Семен Васильевич мгновенно рассвирепел.

— Что-то вы все умные, когда переходите на ту сторону! Становись куда вышел и отвечай по порядку.

Андросов, конечно, безысходно провалился. Не знаю, удалось ли ему перейти на третий курс.

Обилие хороших ответов у плохих учеников, видимо, мучило Семена Васильевича. Спустя несколько лет мы столкнулись с ним на улице. Он засыпал меня вопросами о житье-бытье, попутно спросил и о давних школьных экзаменах. Я был честен. Вместо того чтобы посмеяться, Воля нахмурился и проворчал:

— Спасибо, что не скрываешь своих скверных поступков. Больше я такого не допущу, можешь не сомневаться!

Я, конечно, был одним из самых изощренных и активных подсказчиков, но помощь требовалась и мне. Был в нашей профшколе такой важный предмет — технология металлов.

Вел его Петр Иванович Быков — и плохо вел, зато безмерно гордился своей специальностью. Я с ним не ладил. Как-то он сказал мне: «Все ваши физические и математические успехи ничего не стоят, если вы не знаете правил закалки и отпуска стали».

Но я вовсе не желал узнавать эти правила! Я с отвращением глядел в конспект — там было сказано, что для закалки качественных сталей отлично подходят моча и навоз. И я сказал Быкову — при всем классе: «Я выучил, что при нагревании стали по ней пробегают разноцветные побежалые цвета и что это очень красиво. Все остальное в технологии металлов меня не интересует». А друзьям объявил, что на экзамен к Быкову не пойду, пусть переводят на третий курс с одним хвостом — я вовсе не собираюсь работать на заводе и меня совершенно не колышут даже самые лучшие сорта навоза!

Друзья обиделись. Я много потрудился, чтобы разные недотепы получили приличные оценки по основным дисциплинам, а теперь сам недотепствую. Они, друзья, не собираются это терпеть. Они силком, за уши вытащат меня на экзамене у Быкова — это их святая обязанность.

— Значит, так, Серега, — доложил мне Амос Большой коллективный план. — Контрольную работу по технологии металлов пишешь обычным своим почерком — никакой дешифратор не поймет. Быков поставит в тетради не оценку, а вопрос и вызовет тебя первым. Ты выйдешь и будешь безмятежно молчать.

— Как я могу молчать? Он же будет спрашивать.

— Не твое собачье дело, будет он спрашивать или нет. Твоя задача — выйти к доске и выдержанно помалкивать. Ясно?

— Ясно. Молчать о тайнах обработки металлов — мечта всей моей жизни.

Спектакль был срежиссирован мастерски! Быков действительно не разобрался в моей работе и вызвал меня к доске. Но только он раскрыл рот, чтобы разразиться убийственным вопросом, как поднялся его любимец Амос и попросил объяснить одно затруднение, встреченное в школьном учебнике «Технология металлов». Не ответить пятерочнику Большому Быков не мог. Когда он снова повернулся ко мне, второй ученик по его предмету Толя Богданов заявил, что, диктуя конспект о плавке, он, Петр Иванович, допустил ошибку. Нельзя ли внести ясность?

Быков стал подробно объяснять, что Толя просто не очень хорошо понял текст — его начали перебивать Леня Вейзель и Миша Кордонский (тоже из быковских любимцев). А когда все замолчали, и он снова повернулся ко мне, прозвенел звонок. Петр Иванович смотрел на меня и явно ничего не понимал. Он, похоже, вконец запутался: разговор шел интересный, я все время был у доски — значит, и я принимал в нем участие и задавал умные вопросы.

— Давайте вашу работу, — буркнул Быков и на глазах у замершего класса переправил жирный вопрос на крупную пятерку.

Когда уроки закончились, меня стали качать. До сих пор, кстати, не понимаю: почему подбрасывали в воздух именно меня? За весь урок я не сказал ни слова. По справедливости надо было качать тех, которые так радостно взметывали меня над своими головами.

Я написал, что время было странное — и мы были со странностями. Я, например, был ими прямо-таки напичкан! И главная состояла в том, что меня почти не интересовали наши профшкольные девочки. А ведь раньше, в трудовой школе, я влюблялся (сначала — в Раю Эйзенгардт, потом — в Фиру Володарскую), да и после разнообразные увлечения составляли существенную часть моей жизни.

К тому же девочки у нас были миловидные, умные и культурные — не чета молдаванским трудшкольным подругам. Там преобладала рабочая детвора, здесь — интеллигенция: дети инженеров, директоров заводов, важных партийных чинов. Помню некое тройное звездное ядро, в которое входили Лида Гринцер, Юля Клемперт и Фира Вайнштейн, — вокруг него этаким облачным сгущением постоянно увивались ребята. Кстати, среди этой троицы была и моя будущая жена — но тогда я обращал на нее внимания еще меньше, чем на остальных.