Сергей Снегов - Книга бытия

Я был разгромлен. Масштабы моего несчастья были ясны мне во всей их необозримости. Мою жизнь сломали — жестоко, неожиданно и незаслуженно. Мне дали понять: цели, которые я себе поставил, недостижимы по определению.

Через несколько очень тяжелых дней я подстерег Алешу — он пришел повидать Шуру Рябушенко, будущую свою жену.

— Значит, Роза — надежный боец за наше пролетарское дело, а я — ненадежный? — горько сказал я. — Она самый невидный, самый пассивный пионер в нашем отряде — а ты ее выделил!

— Не я, Сергей, — райком. Даже из горкома приходили… — Алеша был смущен. — Совещание очень ответственное — выдвигали кандидатов по всем школам района. Учли все достоинства и недостатки каждого ученика.

— И ее достоинства оказались выше моих?

Алеша перестал защищаться — теперь он нападал.

— Главное — соцпроисхождение. У Розы отец — рабочий (пусть даже не от станка — от вагранки). А твой кто? Газетчик, интеллигент. Разве можно сравнивать?

— Это Осип Соломонович будет вступать в комсомол?

— Чудак, зачем обижаешься? Мы знаем, что ты — наш, но нельзя же не учитывать родителей! Мы — пролетарский союз, а не буржуазный.

— Киоскерша и журналист, значит, буржуи?

— Трудовая интеллигенция. Это тоже важная прослойка, но не фундамент. Удивляюсь: такой умный парень — а простых вещей не понимаешь!

— Я понимаю вот что: я пойду учиться дальше — и, очевидно, тоже стану прослойкой, а не фундаментом. Значит, мне загодя закрыты все дороги?

— Почему закрыты? Работай по специальности — на нашу общую пользу. Это не запрещено. Но в партию тебя не пустят. Мне, например, в нее вступить — раз плюнуть. Рабочий: не то что пустят — под ручки потащат. А тебе, сколько ни проси, от ворот поворот.

— Раньше тебя в партии буду — вот увидишь! — бешено крикнул я.

Алеша зло прищурился.

— В какой? Партий множество: монархисты, эсеры, меньшевики, кадеты… Что выберешь?

Много лет прошло с того разговора — мне так и не пришлось побывать ни в одной партии. Какое-то время я считал этот факт своей главной жизненной неудачей, и только потом окончательно понял: это величайшее мое счастье. Во всяком случае — я смог остаться независимым.

Вскоре после комсомольской моей трагедии произошло событие, несколько примирившее меня с собственной общественной ущербностью. Нам выдали свидетельства об окончании семилетней школы. Для меня сделали исключение: кроме оценок, в моем документе была и специальная характеристика. Ликуя, я перечитывал строчки, подписанные всеми учителями:

«Способность к усвоению знаний — выдающаяся.

Степень усвоения знаний — выдающаяся.

Прилежание — среднее».

— Открою тебе тайну, Сережа, — посмеиваясь, сказала Лизавета Степановна. — Диктовала Варвара Александровна, я записывала — у меня почерк лучше. Мы поспорили: какое поставить прилежание? Я хотела «хорошее», она — только «среднее».

Я удивился: мне всегда казалось, что Варвара Александровна была обо мне даже преувеличенно высокого мнения…

— Она сказала так: Сережа вполне достоин наших оценок, но пусть знает, что одних способностей мало, нужно много работать. А он разбрасывается… Сергей Станиславович даже пошутил: Варвара Александровна, вы говорите не как учительница, а как поклонница.

Я так смутился, что ничего не сумел ответить.

Школьные мои учителя вскоре ушли из моей жизни — но я им до сих пор благодарен. А о Варваре Александровне еще расскажу — однажды мы с ней встретились.

Я радостно перечитывал блестящую свою характеристику — она казалась мне мандатом в грядущее.

Я был абсолютно уверен, что схватил Бога за бороду.

Когда-то в этом двухэтажном здании размещалась гимназия — и это до сих пор чувствовалось. Просторный вход в вестибюль, парадная, в один поворот, лестница на второй этаж. Она была так широка, что по ней после звонка разом свергались вниз все шесть классов (на каждом курсе их было по два). Еще приятней и быстрее было съезжать вниз по широким деревянным перилам, отполированным ученическими задами до почти неестественного блеска.

Что до меня, то я пользовался только этим способом и достиг в нем такого мастерства, что вполне мог бы завоевать звание чемпиона по полетам на заднице — но, к сожалению, в школе его не существовало. Когда я на втором этаже вскакивал на перила, товарищи на нижнем марше поспешно отбегали к стене: я мчался боком — и так бешено, что мог и сшибить зазевавшегося. Такие случаи бывали.

Скоростные спуски на перилах прекратились на втором курсе. Дело в том, что между лестницей и стеной был закуток, куда иногда ставили разные учебные приборы и аппаратуру. Я никогда в ту сторону не соскакивал: можно было и ногу ушибить, и что-либо поломать. Но однажды, подлетая к первому этажу, я с ужасом увидел, что по лестнице — вплотную к перилам — поднимается директор школы. Выход был один — мгновенно перебросить ноги на другую сторону перил и низвергнуться в закуток.

Но в закутке был мужчина — склонившись, он что-то высматривал на полу. Я спрыгнул прямо ему на шею. Он спазматически распрямился, не успев меня сбросить. Картина получилась впечатляющая!

Перед директором и учениками стоял перепуганный и возмущенный учитель физики, а на плечах у него восседал я, вконец потерявшийся от неожиданности. К чести ребят, ни один не закричал и не засмеялся — это потом, вспоминая, хохотали подолгу и безудержно (и то если поблизости не было учителей). На педсовете мне, естественно, вынесли какое-то порицание — пока без «оргвыводов». Пострадавший, по слухам, меня защищал. Но скоростные спуски все же пришлось прекратить.

Профшкола располагалась в самом престижном, как теперь говорят, районе — на улице Льва Толстого (она примыкала к Соборной площади). Всего в двух кварталах начиналась парадная Дерибасовская — нужно было только пройти по скверу мимо бронзового генерала Воронцова, одного из строителей Одессы. Направо высился собор, налево Садовая улица (на ней, одной из немногих в городе, совсем не было деревьев) — с главным почтамтом и крохотной, но знаменитой кофейней Дуварджоглу, где всегда можно было купить свежайшие и вкуснейшие пирожные «наполеон» по пятаку за штуку (мы дружно бегали сюда в каждый большой перерыв). Приветливый хозяин процветал: к нему наведывались не только соседи, но и жители других районов — кофе у него был особенно ароматным, пирожные — особенно нежными, фруктовая вода — особенно сладкой. Таково, во всяком случае, было общее мнение.

Тогда мы еще не знали, что толстяк Дуварджоглу, собственноручно создававший эти легендарные лакомства, непримиримый классовый враг и хищный эксплуататор трудящихся, а его зловредная деятельность начисто закрывает всем нам дорогу в светлое будущее. Это ясное понимание пришло года через два — и вражескую кофейню ликвидировали. Вместе с социально вредными ароматными пирожными.