Иван Дроздов - Разведенные мосты

И вот ведь что уж совсем замечательно и вновь поразило мое существо: отец Адриан, как и митрополит Иоанн, светился откровением детской души, и он протягивал к вам руки и звал к новой жизни, туда, где нет печали, а есть одна радость и светлая надежда на что-то большое и вечное.

Иной из моих читателей скажет: восторженный человек! Блажит и вопиёт о радостях, которых в жизни-то очень мало, а другому и совсем не встречаются.

Ну, а это уж — кто и как меня понимает.

Помещение у нас было хорошим, и встречали нас там приветливо. Но все-таки это было не наше помещение и ездить туда было неудобно. Учёный секретарь академии Александр Никитич Золотов, — он у нас из военно-морских профессоров, — предложил обратиться к высшему военно-морскому начальству и даже сходить к мэру Петербурга Собчаку и попросить помещение где-нибудь в центре города, желательно на Невском проспекте.

Вице-президент нашего отделения Владислав Аркадьевич Смирнов-Денисов и бывший большой начальник из обкома партии Николай Сергеевич Пантелеймонов, он же литературный критик, взялись организовать мне встречу с помощником Собчака или начальником его администрации. Сказали мне, что он пишет стихи, выпустил несколько сборников и хотел бы получить от меня рекомендацию в Союз писателей.

И вот я в мэрии, меня принимает молодой чиновник, ему лет сорок, и одет он модно, и ведёт себя с сознанием важности своего сана. Впрочем, есть и нотки некоторого снисхождения к моему возрасту, и желание произвести на меня выгодное впечатление.

Всё это есть, и всё это я вижу, потому что человек играет роль, а всякая роль требует таланта и усилий. У моего собеседника таланта театрального нет, но есть большое желание выглядеть и важным, и могущим решать многие вопросы. Но от моего вопроса, едва я его обозначил, он всё время уклонялся. Больше того: убеждал меня не заводить для академии собственного помещения. Говорил, что теперь всякое помещение, даже самое малое, требует много средств на его содержание, а средств таких у вас нет и не будет, поскольку у вас нет никаких шансов попасть на обеспечение городского бюджета.

Пишу я всё это, а сам думаю: это скучно, это неинтересно для моих читателей, так зачем же обо всём этом писать? И вообще: не напрасно ли я затеял разговор об академии?.. Лучше всё это бросить и взяться за очередной роман, который уже зреет в моей голове и о котором я в ущерб своей настоящей рукописи всё больше думаю. И уж заголовок пришёл для нового романа: «Узник Белого дома». Главный герой мне известен; это Борис Простаков, племянник отставного генерала Конкина, — они живут вместе в станице Каслинской… Это из моего последнего, только что вышедшего из печати романа «Дубинушка»… У меня нередко так бывает: полюбившиеся мне герои переходят из одного романа в другой. Так, может быть, этот новый роман мне и писать, а эти воспоминания тут и закончить?

Я как бы советуюсь с читателем, потому что их, читателей, я причисляю к своим лучшим друзьям. Кажется, ещё Горький сказал: у писателя нет более близких друзей, чем его читатели. Но едва мне такая мысль вспрыгнула в голову, как тотчас явилось и сомнение: а кто же допишет документальный портрет моего времени?.. Ведь я уже написал два романа-воспоминания, основанных на действительно существовавших лицах и событиях. Повторю ещё раз их названия: «Оккупация» и «Последний Иван». Ну, а последний-то период моей жизни — петербургский, как же не рассказать о нём?..

Неприятно писать о том, как я посетил мэрию, но надо же закончить сцену встречи с важным чиновником из городского управления.

Чиновник напрочь-то не отказывал мне в помещении, а этак полушутя-полусерьёзно закидывал такую мысль: странно это, что от вас до сих пор не последовало приглашения его шефу стать членом вашей академии. Шеф-то наш, всё-таки, профессор!

Я эту мысль оставлял без внимания, а мой собеседник все мои вопросы оставлял без ответа. Так мы беседовали битый час и даже на миллиметр не подвинулись к пониманию друг друга.

Я уже было хотел уходить, но тут мне пришла в голову счастливая мысль: а ведь это прекрасный экземпляр для понимания природы современных шустрых демократов, захвативших власть в России! И как же это я, профессиональный литератор, хотел пройти мимо него и ничем не заинтересовался из такого богатого арсенала характерных черт одного из тех молодцов, которые ныне тихой сапой без единого выстрела одолели Россию; того самого, которых имел в виду Достоевский, произнося свою пророческую фразу: «Жиды погубят Россию».

Перво-наперво, я попытался найти в сидевшем, стоявшем и вальяжно разгуливающем по кабинету чиновнике хотя бы одну симпатичную черту. Странное дело! Нет, не находил такую черту! Я не находил не только что-нибудь хорошее или симпатическое, но хотя бы и намёка на приятность и отзывчивость. Он как бы не слышал меня и не понимал. В нём не было благожелательности или сочувствия к моим заботам. Он их не видел. Порой мне казалось, он и меня не видел, а уж что я такое, чем занимаюсь и чем озабочен — да этого для него и не могло быть по той простой причине, что этого и не должно быть. Я для него был воздух, материя без формы, объёма и запаха, и даже не материя, а — ничто, пустота и безвременность. Впрочем, он всё-таки признавал факт моего существования и устремлял в мою сторону свои интересы, а их у него, как оказалось, было много. Диплом академика его шефу — это одно, очень важное и даже необходимое; и ещё было очень важное: моя рекомендация для него самого в Союз писателей. Не больше и не меньше! Он хотел официального признания профессионализма в его поэтических делах. Разложил на столе четыре прекрасно изданных сборника стихов и всё говорил, говорил о том, как нравятся его стихи читателям, какие восторженные отзывы идут к нему со всех сторон. Но почему-то не хотел давать мне эти сборники, а просил записать их названия, даты выпуска и показывал издалека, боясь, как бы я не взял их в руки и не прочел хотя бы один из его стихов. И ещё у него были знакомые учёные, писатели, деятели культуры, которых тоже надо бы принять — одних в академию, а других рекомендовать в Союз писателей.

Все свои просьбы, советы, предложения он проговаривал громко, с пафосом, при этом вставал с кресла и ходил по кабинету. Я заметил, как ярко блестели чёрным глянцем его туфли, какие острые и длинные были у них носы, — такая мода только что нарождалась, — и как эффектно он откидывал полы своего пиджака и каким умелым движением пальцев руки поправлял галстук…

«Да нет, — думал я в отчаяние, — нового хозяина глупой России понять не так просто, он во всём похож на обыкновенного человека, — и даже на русского! — но он, конечно же, и не русский, и не обыкновенный. А вот кто он и что он — понять не каждый сумеет. Его душа, для нас чужая, нашему пониманию не поддаётся. Мы, русские, очевидно потому и выбираем их всех в депутаты, сажаем в кресло начальников. Мы всё пытаемся объединиться с этими субъектами; мы всё надеемся, верим… Так уж мы устроены, русские люди!.. Много раз мы пытались соединиться в единое общество, «спасти животишки», но что же из этого выходит?.. Ещё Достоевский, наш пророк, в своей знаменитой пушкинской речи указывал нам, что сущность русской идеи заключается в добровольном подчинении себя себе, в смирении гордости праздного человека, в овладении собой: «Не вне тебя правда, а в тебе самом… Не в вещах правда, не вне тебя, и не за морем где-нибудь, а прежде всего в своём собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя и станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнёшь великое дело и других свободными сделаешь».