Иван Дроздов - Разведенные мосты

Моисеев был молод, и лицом моложав, и, может быть, по этой причине академики, люди почтенного возраста, называли его просто: Саша Моисеев. Он и в другой раз заводил разговор о персонажах моих книг, и суждения его были на редкость меткими, оригинальными, и я потом, приходя домой, записывал впечатления от наших бесед, чтобы затем переплавить его суждения в своих очередных книгах. В известной мере Саша Моисеев был моим учителем по части отрицательных персонажей, которые у них встречались только «в надводном положении».

Иногда он приходил ко мне домой, и мы с Люцией Павловной выслушивали печальные рассказы о его жизни после демобилизации из армии. Его супруга, привыкшая к хорошим условиям жизни, не могла освоиться с новым положением и понуждала его искать большие заработки. Саша пошёл в бизнес и там проявил излишнюю доверчивость, передал большую сумму денег человеку из их фирмы и не взял у него расписки. А этот человек потом заявил: «Никаких денег я не получал». Фирмачи Моисееву говорили: «Не отдашь деньги — заплатишь своей жизнью». И Саше пришлось продавать квартиру. Супруга с детьми такой драмы не вынесли, уехали на постоянное жительство в Израиль. У Моисеева заболело сердце. А тут присоединились и другие драматические коллизии, о них мы не знали, но они-то и довершили его короткую жизнь. Саша Моисеев, умевший водить в дальние походы атомные подводные корабли, не сумел одолеть превратностей навязанной нам демократами жизни и вскоре внезапно умер.

Мы с Люцией Павловной переживали эту смерть, как будто умер родной нам человек.

Сказать, что они люди хорошие, значит, ничего не сказать. Она — директор ЦГАЛИ (Центрального государственного архива литературы и искусства Ленинграда), вместе со своим немногочисленным коллективом собирает, раскладывает по полочкам, по шкафам и сейфам всё самое значительное, интересное, что наработано прошлыми и нынешним поколениями людей, живущих в славном городе Петра. А уж как бережно и надёжно хранят они свидетельства нашей беспокойной и не всегда разумной жизни: рукописи, письма, дневники, рисунки, фотографии и всякого рода документы, я знаю не понаслышке; был у них, видел, и думал: пройдёт сто, двести, а то и пятьсот лет, придёт в это здание на Шпалерной улице наш любознательный потомок, и раскроет интересующие его архивы, и увидит, услышит гул наших дней…

Спасибо вам, Лариса Сергеевна, и вашим товарищам за ваш такой нужный людям и благородный труд!

Что же до вас, дорогой Анатолий Борисович, то я не перестаю удивляться таким, как вы. И не раз слышал от иностранцев, что такие люди встречаются только в русском народе. Работает ботаником, изъездил, исходил полсвета, собирая, как великий Николай Иванович Вавилов, коллекцию растений, и когда наступило окаянное время власти демократов и ему, и его коллегам перестали платить зарплату, он вот уже пятнадцать лет, как и прежде, регулярно ходит на работу, да ещё путешествует по русскому Заполярью, продолжая множить свою коллекцию.

Нет, не могу я писать о таких людях! Сердце разрывается на части, а глаза застилает туман… От любви к таким людям, от ненависти к тем, кто мешает им жить и работать. А ещё от ощущения великой радости, что и я, грешный, принадлежу к семье уникального, святоправославного русского народа, из глубин которого и являются такие великаны духа, как Вавилов и как Анатолий Борисович Георгиевский, член нашей академии.

Искусствовед. По глубине и силе, по яркости и ярости статей об искусстве — это нынешний Стасов. А может, и того больше.

Тридцать лет возглавлял кафедру чистой математики в Ленинградском университете. Автор двухтомного труда по истории казачества. Член Союза художников СССР. Поэт, секретарь Союза писателей России.

И такие бывают на свете люди!

Учёный лесовод. И к тому же поэт, автор двенадцати поэтических сборников. Его стихи — это горячая летопись наших дней. В них мужество откровений и — поэзия.

Чернявый. Вид молодой, здоровый. Приятен, чем-то и симпатичен. И если вы с ним здороваетесь, слегка кивает головой, улыбается. Если прощаетесь — также ничего вам не скажет, но — приятно улыбается. Речей на собраниях не говорит и даже реплик не подаёт. И, кажется, никто не слышал, что у него за голос. И всегда спокоен. И если бы к нам на собрание пришли два «искусствоведа в штатском» и надели бы на меня наручники, и повели к «воронку», он бы, кажется, и глазом не моргнул, а смотрел бы мне вослед, согласно кивал головой и улыбался.

Биолог. Работает в области лактации. Говорят, его лаборатория достигла высоких результатов. Приятно, что в компании нашей есть и такой вот человек.

Их у нас немного, и я не хотел о них писать; не потому, что не хотел, а потому, что экран компьютера гаснет, как только я подступаюсь к этой неподъёмной для меня теме. О наших женщинах нужно писать по принципу «или всё, или ничего». Но если всё, это значит, о каждой писать повесть или роман, а если несколько строк — чего же в них можно сказать?.. Мой тёзка Гончаров — вон какой гигант в литературе! — а и ему понадобилось написать «Обрыв», роман с кирпич величиной, чтобы изобразить образ женщины. И писал-то он свой роман без малого восемнадцать лет, а у меня и времени-то такого не осталось.

Моя задача осложняется ещё и тем, что все наши женщины красивы, а красивую женщину ещё никому не удавалось написать так, чтобы привередливый читатель, скривив губы в кислую улыбку, не сказал: «Банальный комплимент». Но что же поделать, если я говорю правду, а не комплимент. Ну, возьмём нашу художницу.

Она у нас прекрасна со всех сторон, да к тому же ещё и талантлива. Где только не устраивались выставки её картин! И у нас в городе, и в других городах России, и за границей. И даже в Италии люди восхищались её искусством. Вот она-то умеет создать на своих полотнах образы красивых мужчин и женщин. И виды нашего города она любит писать. И они у неё тоже прекрасны.

Чтобы не утонуть в банальных похвалах, скажу лишь одну фразу: она — сильнейшая из женщин публицист в нашем городе, а может, и во всей России.

Я никогда не был в Пулковской обсерватории, где она работает, но мысленно представляю её стоящей у трубы телескопа и почти каждую ночь открывающую новую звезду. В обсерватории я не был, а на Международном конгрессе астрономов был. И с гордостью за то, что она «наш человек», любовался ею, когда она, стоя на трибуне, делала доклад на английском языке. Досталось от неё и самому Эйнштейну.