Михаил Бейлин - Не был, не состоял, не привлекался

В какой-то суматохе пролетели дни до первого июля. Куда-то записывали и две ночи студенты провели на матах физкультурного зала, дежурили. Потом ходили на Миусскую площадь, где были райисполком и райком, записываться в истребительный батальон. Экзамены закончились сами по себе, и головные боли немедленно исчезли.

Благополучно вернулся отец. А первого июля днем я в толпе многих тысяч студентов стоял на площади перед Киевским вокзалом. Мы ждали отправки на оборонные работы.

Когда студенты нашего института проходили на отведенное место на площади, нас провожали. Запомнились грустные глаза директора института Зусмана. Это был полный молодой человек с небольшими усами. Недавний аспирант бывшего директора института профессора Мокичева, что читал лекции по теории государства и права. Основатель нашего института генеральный прокурор достопамятный Вышинский забрал Мокичева, как будто его бывшего аспиранта, на работу в Прокуратуру Союза. А Зусмана, несмотря на молодость, назначили директором. Он провожал студентов и еще, наверно, не знал, что на днях его назначат на генеральскую должность прокурора Юго-Западного направления, которым командовал маршал Буденный. Позже я слышал, что Зусман не глянулся и его «произвели» в комиссары. Кажется, батальонные. И он немедленно погиб.

Я шел с сатиновым рюкзачком за спиной, наспех сшитым матерью, и улыбался провожающим. Обычно мою улыбку одобряли. Один только раз умная студентка сказала: «Надоела твоя вечная блаженная улыбка!». Ее звали Ренэ, и она была круглой отличницей.

Затемно мы вышли к железнодорожным путям, ждали, когда откроют товарные вагоны и начнется посадка. Ждали долго, и я сел на землю. Сел в новом пальто, которое недавно купили в Мосторге. Его тогда еще некоторые называли старым именем Мюр-Мюрелиз. Пальто я берег.

А тут я осознал, что началась война.

ГУБС – это вовсе не иностранное слово. Это такой предмет. Государственное устройство буржуазных стран, сокращенно – ГУБС. Буржуазные страны со всех сторон окружали Советский Союз, поэтому студентам-юристам надлежало знать, как они устроены.

Шел 1940 год. Германия оккупировала половину Европы и бомбила Англию. А профессор ГУБС’а читал студентам лекции. Он предпочитал не стоять за кафедрой, а сидеть подле кафедры, стоявшей на невысоком помосте. Говорил он быстро и не очень внятно. Записывать лекцию было затруднительно, учебника по этому предмету не было. Когда в зале возникал ропот, профессор прибавлял темп. Таким способом он требовал уважения к себе. Еще он любил ставить на экзамене двойки, и был в этом деле среди профессоров явным лидером.

Когда профессор вел экзаменационный допрос, студенты испытывали психологическую пытку. Кто вздыхал, кто дрожал, кто потел от страха. А профессор экзаменовал споро, по ходу острил, иногда грубовато. Не сумела, например, девица дать профессору понять, что город Кантон отличается от кантона в Швейцарии и профессор, внимательно посмотрев на ее маникюр, сделанный специально к экзамену, говорит: «Берите зачетку и уходите вон».

О профессоре было известно, что он знает иностранные языки. В частности, немецкий. И Курт, парень родом из существовавшей тогда Республики немцев Поволжья, попросил разрешения отвечать по-немецки. Профессор сказал: «Спасибо, я хорошо понимаю по-русски». Иногда он реагировал на промахи и вовсе интересно. Партии и в Японии называются по-японски.

Названия трудные. Например, кукомин-домей. И еще – куку хонся. (Кажется, ужасно реакционная.) И вот бедный студент перепутал и сказал домей-хонся. Профессор немедленно поставил двойку и добавил: «Мяу-мяу, плохо-плохо». Профессор написал докторскую диссертацию: «США – государственное устройство, классы, партии». Неизвестно, почему он выбрал именно эту тему. Возможно, потому, что партий, заслуживающих внимания, в США всего две. Классов тоже, как у других, немного – рабочие, крестьяне и капиталисты. Да еще пресловутая прослойка.

Защита проходила в большом лекционном зале, студентов пускали послушать. И я тихонько сидел, надеясь услышать что-то выдающееся.

На этот раз профессор уже не сидел, а стоял. Говорил внятно, громко и не торопясь. Иногда с пафосом восклицал. Например: «Даже прославленный американский Бог, которого всегда упоминают в конце официальных речей, не может защитить против пикирующего бомбардировщика!». Мне такой пафос очень не понравился. Не потому, что обиделся за Бога, а просто из-за гитлеровского пикирующего бомбардировщика. Между прочим, у профессора были все основания беспокоиться в связи с достижениями вермахта.

По ходу защиты профессор упомянул Монтескье. На лекциях мы часто слышали красивые и знаменитые имена: Монтескье, Руссо, Беккариа и другие, однако профессора доказывали как дважды два, что все эти знаменитости ошибались в вопросах государства и права. Поэтому я и многие другие полагали, что не стоит тратить время на чтение их работ. Но на защите присутствовал профессор-историк. Он-то все читал и жестко возразил диссертанту, хотя всегда говорил мягким голосом, а двойки ставил редко. Он сказал, что цитата в диссертации, приписанная Монтескье, тому не принадлежит. Профессор ГУБС’а не согласился, сказал, что где-то там она есть. Однако историк высоко поднял голову и, нацелив свою бородку клинышком на профессора ГУБС’а, отчеканил: «Я специально просмотрел все труды Монтескье на французском языке и этого там нет». Всем было ясно, что историк прав. Мне и, наверно, еще кое-кому это было приятно.

В тот вечер диссертант стал доктором. Двойку ему не поставили, ни за бомбардировщика, ни за Монтескье. Его поздравляли.

А я, уходя из зала, посмотрел на него и подумал: «Мяу-мяу, плохо-плохо. Так тебе и надо!».

Как-то отец сказал мне, что человек с таким низким лбом и таким подбородком ему отвратителен. Бандит. Убийца. Я не согласился. Я был убежден в интеллектуальной мощи и стальной воле этого человека. В это время я собирался поступать в институт. Здесь общественное воспитание показало свою силу.

В то время на все лады превозносили подвиг Павлика Морозова. Этот пионер донес на отца, пособника кулаков. Павлик погиб за правое дело, о нем даже писали стихи известные поэты.

Неестественная мысль подражать этому несчастному малому у меня появиться не могла. В моем сознании торжествовала первобытное чувство почтения к любящему отцу. Но объяснить ему, что он стихийно стоит на позициях антропологической школы, которую основал итальянский криминалист Ломброзо, я не мог. Тогда этого не знал.

В институте я узнал всю правду про реакционное учение Ломброзо. Преступность, оказывается, не может быть врожденной. Да и внешний вид не имеет отношения к духовному облику. Все это популярно доказывал профессор Маньковский, читавший курс лекций по уголовному праву. Он стоял на кафедре с гордо поднятой головой, не первой молодости человек с красной апоплексической шеей, стоял, как юный капитан на капитанском мостике под восхищенными взглядами девиц на берегу, и легко разделывался с формулировками знаменитых юристов – предшественников классической школы уголовного права, социологической, антропологической. И каждый раз завершал разгром стандартной фразой: «И, наконец, моя формулировка, принятая Институтом права Академии наук СССР и одобренная лично академиком Андреем Януарьевичем Вышинским…».