Михаил Бейлин - Не был, не состоял, не привлекался

Чудесница-природа с удивительным и непонятным для великолепной волшебницы постоянством каждый год показывала известный всем, но тем не менее поразительный фокус: от зимы оставались маленькие кучки грязного снега, солнце и оконные стекла вдруг начинали сверкать, а люди становились пьяноватыми, беспокойными, наполненными сладостной тревогой и склонными к суете. Они радовались. Радовался со всеми и Литератор. Он, как инженер человеческих душ, лучше простых современников понимал, что прошел целый год, что написанного и напечатанного в прошедшем году мало и не то. Всего два сценария, по которым никогда не будут сняты фильмы. Долгов у него, слава Богу, нет. Дети подросли и поумнели. Но весна напоминала ему о тех надеждах, которые он подавал. Весна теснила и гнала из сознания что-то сварливое и брюзжащее, напоминающее о том, что он ежегодно менял надежды на авансы.

– Черт подери, – нежно думал Литератор, – как прекрасна жизнь! И поливал при этом кактусы. Это его очень развлекало.

Когда финансовые дела инженера душ пошли хорошо, он купил себе автомашину. Приобретя квалификацию плохонького шофера, стал себя глубоко уважать.

– Человек – это звучит гордо! – думал он, сидя за рулем машины, надраенной до зеркального блеска. Негритенок на ниточке, украшавший машину спереди, в двадцати сантиметрах от его носа, улыбался ему, скалил белые зубки, а за спиной, на полочке за задним сиденьем, лежал грозный полосатый тигр. Он жмурился, как живой.

Литератор поглядывал на прохожих. Некоторые девушки улыбались ему. Некоторые мужчины прищуривали глаза, как тигры.

Годы бежали, дети умнели, друзья собирались и обменивались не только впечатлениями, но часто и воспоминаниями.

В свободное от ухода за машиной время Литератор переключался на домашнюю работу. Если кто-либо заставал его подле стиральной машины или с пылесосом, он горестно и почти трагически вздыхал и сообщал четким шепотом: «Вот видишь, все приходится делать самому…». Как тут не посочувствовать: человек подает большие надежды, красив и умен, а приходится убирать, стирать, мыть машину… Когда же писать? Надежды, надежды… Исчезали домработницы, это была серьезная социальная проблема.

Природа, не переставая, делала свои извечные фокусы. Дети стали взрослыми, а Литератор получил приличную в те времена пенсию.

Это история со счастливым концом. Он долго жил и умер при социализме. И тогда многие умные женщины говорили: «Как жаль его жену. Каким он был удивительным мужем. У них была светлая любовь».

Говорили и утирали искренние слезы. Слезы тоже подают надежды.

Вместе с женой и ее родителями попал я в гости к соседям по даче. Хозяйка – женщина высокого интеллектуального и социального уровня. За столом сидели также пожилой архитектор с супругой. Он был молодым доцентом. Молодым не по возрасту, а по стажу, так как немало лет провел в лагерях, как контрреволюционер, хотя оным не являлся. Такой был своеобразный обычай в нашей солнечной стране. Жизненным опытом в экстремальных ситуациях он превосходил всех сидящих за столом. Архитектор солировал, и ему внимали. Он рассказал, как ему довелось сидеть некоторое время в изысканной компании. Там были настоящий император, император Манчжурии Пу И, личный врач Гитлера доктор Хазе, какой-то профессор-медик из Москвы и всамделишный йог высокого ранга.

Архитектор рассказал, как йог потрясал остальных. Он умирал, а позже воскресал. Медики свидетельствовали, что смерть была настоящей. А йог утверждал, что он может жить сколь угодно долго. Супруга архитектора сказала, что она верит в бессмертие души, верит потому, что непонятно, как это вдруг может закончиться жизнь.

Я исправно пил чай, что-то жевал и помалкивал. Но в йога я все-таки не поверил. Почему? Потому что архитектор из кожи вон лез, чтобы говорить роскошным русским языком, но произношение у него все-таки было харьковское.

Меня можно упрекнуть в отсутствии логики. Напомню примерный диалог бравого солдата Швейка со следователем. Следователь говорит: «Вы обвиняетесь в государственной измене». Швейк отвечает: «А у меня писчебумажный магазин». Следователь: «А это не доказательство». Между тем, прав был именно Швейк. Но если меня упрекнут в том, что я упертый материалист, я не стану возражать. Как говорится, «чего есть, того есть».

Однажды я придумал, будто бы существовал писатель-гуманист. Он написал роман о еретике, которого сожгли на костре. По началу этот еретик был славным парнем, потом испортился и его заподозрили в связи с нечистой силой, потому что вместо слова Божьего он стал распространять странные бредни, будто вселенная не имеет ни начала, ни конца и другие в этом же духе. Честные простые люди разоблачили еретика. Пришел день суда и его решили сжечь. На городской площади собралась толпа. Одни радовались, что сожгут еретика, другие сомневались в том, что он еретик, но радовались что жгут не их самих, а другого. Благоразумные люди давно заметили, что хотя жгут регулярно, но не всех сразу. Те, что печалились, не подавали вида. Боялись. Мать бывшего славного парня ничего уже не боялась и голосила. Ей было безразлично, какого размера вселенная, все равно материнское горе было больше. В толпе было немало матерей, они ее понимали, многие сочувствовали, но помочь не могли. А власти не мешали матери голосить, потому что от этого казнь становилась поучительней. Власти свое дело знают, для этого большого ума не надо, хватает хитрости. Жестокость, правда, необходима.

Придуманный писатель так впечатляюще описал сожжение, что, казалось, будто бы он лично раздувал огонь. Очищенная огнем душа еретика, бывшего славного малого, улетела ввысь, вместе с языками пламени… Толпа разошлась. Все были обуреваемы разными думами и переживаниями. Мать была безутешна, и писатель ярко и правдиво рассказал о ее горе. И убедительно доказывал, что еретик получил по заслугам. И это справедливо, хотя его родила добрая женщина. Ее можно жалеть, но еретика надо проклинать.

Такого рода писателей и их читателей-почитателей кое-кто находит гуманистами.

У ступенек молочного магазина на моей родной улице встретились два человека. В годы моего детства здесь был магазин канцелярских товаров. Дух замирал от обилия цветных карандашей, кисточек, красок, перышек, циркулей и множества вещичек неизвестного назначения. Когда-то и эти двое, старики, были бодрыми, молодыми жителями нашей улицы. Я, вероятно, встречал их, даже не раз и не два. Но тогда они были мне глубоко безразличны. Прохожие какие-то, да и только.

– Сколько лет, сколько зим! – восклицает прямой и массивный старик. У него басок, с повелевающими нотками. Вероятно, главный в своей семье.