Н. Врангель - Воспоминания. От крепостного права до большевиков

Даже в самых консервативных кругах характер правления Александра III и его правительство поколебали уверенность в разумности и необходимости самодержавия. Если уважение к самодержавию уже исчезло до революции (пусть в принципе многие все еще верили в него и продолжают верить), больше всех виноват в этом Александр III. До него власть Царя, несмотря на все ошибки, Царем совершаемые, была окружена ореолом.

Есть люди, которые возбуждают к себе интерес сами по себе; есть люди, сами по себе интереса не заслуживающие, но вызывающие его благодаря своему положению. Покойный Александр III относился к последней категории людей. Он был таким бесцветным, что, несмотря на интерес русских людей ко всему, связанному с царской властью, в нем не было даже предмета для шуток. Даже приближенные его не могли, когда их спрашивали, рассказать о нем ничего интересного. Я помню о нем только две истории. Первую слышал от генерала Черевина 20*, который сопровождал Царя повсюду, а вторую — от товарища министра путей сообщения, Мясоедова-Иванова 21*.

Проводя время в финском архипелаге, Царь отправлялся удить рыбу с Черевиным, одеваясь при этом в старый гражданский костюм и старую потрепанную шляпу, которую он за много лет до того привез из Дании. Однажды он удил рядом со старым финном, который внимательно следил за поплавком. Завязался разговор о рыбалке, и добродушный финн сказал на своем не очень хорошем русском, что торговал в России и, после того как заработал денег, купил себе поместье и теперь тихо живет там.

— И ты ничего не делаешь? — спросил Царь.

— Ничего, — сказал старый финн. — Мне и не надо ничего делать, я не должен больше работать. Я теперь судебный заседатель. Ты знаешь, что это такое?

— Ого. Это совсем неплохо.

— Еще бы! — откликнулся финн. — Не каждый может быть судебным заседателем. А у тебя какое положение?

— У меня? Я русский Царь.

— Тоже неплохая работа, — сказал старый финн и продолжал говорить о рыбной ловле, как будто ничего не случилось.

История Мясоедова-Иванова описывает Царя немного получше.

Однажды Царь пожаловался своему министру, что чувствует себя несчастным всякий раз, когда ему хочется поехать из Царского Села в Петербург и приходится почти час ожидать поезда. Ему объяснили, что для того, чтобы пропустить царский поезд, все остальные поезда должны быть остановлены и что меньше, чем за час, этого исполнить нельзя.

— Если это так, то постройте специальную линию для Царя, — сказал Царь.

При следующей встрече министр доложил Царю, что дорогу построить можно и что она будет стоить определенную сумму денег.

— Будет ли дорога тогда принадлежать правительству? — спросил Царь.

Царю сказали, что дорога будет принадлежать частной компании.

— Почему мы платим, если дорога будет принадлежать им?

— Потому что она строится не для нужд компании.

— Глупость, — сказал Царь.

— Мы не можем заставить их строить, если мы не заплатим деньги.

— Что! — вскричал Царь. — В моей стране, где я Царь, я не могу владеть собственной дорогой?! Я заставлю их выложить деньги!

Представить себе, с каким опасением смотрела Европа на такого рода соседство, нетрудно. Всем казалось, что под владычеством такого самодержца общественная жизнь как будто успокоилась и ничего больше не происходит. Но это было только поверхностным впечатлением. Ненависть оппозиционно настроенных кругов не стала слабее, а возросла до уровня взрыва. Здравомыслящие и либерально настроенные круги и представители земства стушевались, и их присутствие в общественной жизни стало почти незаметным. Они привыкли к усталости, глядя, как правительство давило каждую независимую мысль и каждое независимое усилие… Крепостники от власти, поддерживающие автократию, осмелели и появились на подмостках сцены с видом победителей. Настало время «Святой дружины» 22*, добровольных шпионов, охраны, чиновников-провокаторов. Гниение традиций, которые до тех пор поддерживали нравственный статус и человеческие ценности, началось. Наступила эпоха прославления личной наживы. Семена, давшие всходы четверть века спустя, были посеяны именно тогда.

К концу правления Александра III русское общество и задумывающиеся люди понимали, что автократия свой век отжила и быстро приближается к своему концу.

По этому поводу я вспоминаю мою последнюю встречу со Скобелевым. Он тогда только что вернулся из Текинского похода. Я встретил его у Дохтурова, где также были граф Воронцов-Дашков 23*и Черевин, самые близкие люди к Александру III. Мы говорили о положении дел в стране. Воронцов и Черевин, казалось, были настроены оптимистически, однако нетрудно было понять, что говорили они так для нашего успокоения, но в душе не были уверены, что все обстоит благополучно.

Когда все уехали, Скобелев принялся шагать по комнате и расправлять свои баки.

— Пусть себе толкуют. Слыхали уже эту песнь. А все-таки в конце концов вся их лавочка полетит тормашками вверх.

Мнение и Дохтурова, и Скобелева об Александре III я давно знал. Дохтуров, близко знавший Государя, знал ему и цену, но, как человек крайне уравновешенный, старался к вопросу относиться по возможности объективно. Скобелев Александра презирал и ненавидел.

— Полетит, — смакуя каждый слог, повторил он, — и скатертью дорога. Я, по крайней мере, ничего против этого лично иметь не буду.

— Полететь полетят, — сказал Дохтуров, — но радоваться этому едва ли приходится. Что мы с тобой полетим с ними, еще полбеды, — а того смотри, и Россия полетит…

— Вздор, — прервал Скобелев, — династии меняются или исчезают, а нации бессмертны.

— Бывали и нации, которые как таковые распадались, — сказал Дохтуров. — Но не об этом речь. Дело в том, что, если Россия и уцелеет, мне лично совсем полететь не хочется.

— И не летай, никто не велит.

— Как не велит? Во-первых, я враг всяких революций, верю только в эволюцию и, конечно, против революции буду бороться, и, кроме того, я солдат и как таковой буду руководствоваться не моими личными симпатиями, а долгом, как и ты, полагаю?

— Я? — почти крикнул Скобелев, но одумался. — В революциях, дружище, стратегическую обстановку подготовляют политики, а нам, военным, в случае чего предстоять будет одна тактическая задача. А вопросы тактики, как ты сам знаешь, не предрешаются, а решаются во время самого боя, и предрешать их нельзя.

Через несколько недель после этой встречи Скобелев внезапно умер; он умер в Москве после обеда, на вершине своей славы. Противоречивые рассказы о его смерти продолжаются по сей день.