Георгий Соколов - Малая земля

— Это верно, — задумчиво произнес полковник. — Ну что ж…

— А покинуть семью все же придется, — вмешался подполковник Молчанов. — Из штаба армии затребовали сведения о специалистах сельского хозяйства и о шахтерах. Надо думать, отзывать будут. Оно и понятно. Народному хозяйству нужны специалисты. Так что, товарищ Журба, готовьтесь к отъезду в свой колхоз. В какой станице он находится?

— В Старо-Украинской.

— Кажется, недавно ее освободили?

Журба подтвердил.

— Послали письмо туда?

— Нет еще, недосуг было.

— Нехорошо, — укорил подполковник. — Надо написать.

— Обязательно напишу, — заверил Журба.

Но написать так и не успел. Начались апрельские бои, когда вражеские атаки не прекращались ни днем, ни ночью, и автоматчикам было не до писем.

Сейчас Журба думал о разговоре с командиром бригады и его заместителем по политчасти и немного жалел, что не согласился на перевод на тыловую должность. Там-то наверняка жизнь сохранил бы. Хотя, кто его знает? Тут, на Малой земле, нет тыла, тут всем достается, среди работников тыла потерь не меньше, чем на передовой. Да и не надо жалеть о том, чего не сделал, нет горше слова «мог бы». А как бы обернулось дело во время той атаки немцев, когда они прорвали оборону и вышли к штабу батальона? Хорошо, что его взводу удалось просочиться в тыл к немцам и устроить там переполох. Тут он может похвастать, что проявил смекалку и воинское мастерство. Немцы так переполошились, что начали поспешно отступать на свою линию обороны. Автоматчики накосили добрую сотню трупов. Он сам подстрелил двадцать одного гитлеровца. Можно сказать, «очко», по выражению любителей картежной игры. А потом получился перебор. Подстрелил двадцать второго, и тут мина шаркнула его по ногам. А если бы на его месте был другой командир взвода, молодой, не обстрелянный как следует, боевого опыта не имеющий? Пожалуй, не смог бы проделать такой маневр. А что тогда? Тогда гитлеровцы пустили бы в образовавшийся проход свой резерв, и худо пришлось бы малоземельцам.

Нет, жалеть о случившемся он не будет! Жалко, конечно, расставаться с жизнью, но все же гитлеровцам дорого пришлось заплатить за нее. Свой долг он выполнил, как подобает коммунисту. Перед смертью не ради красного словца произносится это.

— Валя, — позвал Журба, — дайте пить.

— Воды или компоту?

Он оживился.

— Компот? Есть компот? Только чтобы без сахару, кисленький. У нас на Кубани взваром называется.

Валя пошла на кухню и принесла кружку компота. Он был такой, какой хотел Журба, кисловатый, из сушеных Фруктов. Напившись, он откинулся на подушку и сказал:

— Придешь с поля усталый, разгоряченный, а как выпьешь кружку холодненького взвара с погреба, так и Усталость куда девается.

И вдруг тревожно поднял голову.

— Валя, найди чернила и бумагу. Можно даже карандаш. Надо же успеть написать письмо в колхоз. Все недосуг было, а я ведь председатель, меня никто не освобождал от председательской должности. Надо советы кое-какие дать. Ты мне поможешь?

— Помогу, — сказала Валя и пошла в канцелярию госпиталя.

Вскоре она вернулась с тетрадкой и школьной чернильницей-непроливашкой. Журба увидел чернильницу и попросил Валю дать подержать ее в руках.

— Ах ты, непроливашечка, — вздохнул он. — Была у меня такая, когда был школьником. Отец купил. Да учиться долго не пришлось, выгнали меня из школы. Подбил поповского породистого петуха. Поп не простил мне. А непроливашку сохранил. Позже, когда стал коммунистом, я чернилами из этой непроливашки писал протокол об организации колхоза в станице. А потом дожила непроливашка и до того времени, когда пришла пора идти в школу Саше. И сейчас, наверное, стоит на комоде… — И добавил тихо: — Если хату не спалили.

Вернув Вале чернильницу, он сказал:

— Запиши сначала вроде конспекта. Во-первых, передай станичникам мой нижайший поклон и поприветствуй их с освобождением. Во-вторых, напиши, что сейчас весна и надо засеять как можно больше, что Советской Армии нужен хлеб. В-третьих, пусть позади третьего амбара раскопают яму. Там в цементированном бункере двести пудов семенной пшеницы заховано. Ты записываешь?

— Записываю, — торопливо ответила Валя.

— Потом пусть раскопают в саду у бабки Лукьянчихи еще одну яму. Там тоже зерно заховано. Бабка о том не знает. С кукурузой яма на полевом стане первой бригады, позади конюшни.

Он усмехнулся и заметил:

— Видишь, какие мы хитрые были! Даже один трактор утаили. Запиши, что во дворе кузни разобранный трактор без колес. Так колеса пусть разыщут в кладовке второй полеводческой бригады, а мотор у деда Парамона в сарае закопан.

Журба задумался.

— Что еще? Напиши, что если не хватит тягла, то можно пахать и коровами. Пусть бабы не жалеют впрягать их.

Он мысленно представил себе разрушенную станицу. Картина была такой явственной, что у него закололо под сердцем. Несколько минут Журба молчал, погруженный в свои мысли, а Валя сидела с ручкой наготове и смотрела на него широко раскрытыми глазами, удивляясь, как он может перед смертью думать такое, не о себе, а о людях, дает наказ станичникам. Будь прокляты на веки вечные фашисты, лишившие жизни такого мужественного человека!

Глаза ее опять наполнились слезами. Несколько слезинок упали на тетрадь. Журба посмотрел на нее, взял ее руку и погладил.

— Не надо слез, милая девушка. Если тебе жалко меня, поплачь после моей смерти. А сейчас подбодрись. Ну, улыбнись. У тебя красивые зубы. И сама ты красивая.

Ей хотелось воскликнуть: «Я готова отдать свою жизнь, чтобы вы жили!» Сейчас она любила этого лейтенанта. Ах, будь же они прокляты! Вот сейчас до нее по-настоящему дошел глубочайший смысл идущей войны с фашизмом, стал понятен смысл человеческой жизни.

— Я ненавижу фашистов! — вырвалось у нее со злостью. — Я бы Гитлера скальпелем изрезала на куски!

— Ого! — приподнял брови Журба. — Какая ты, оказывается!

Валя смутилась и опустила голову. Незаметным движением вытерла влажные щеки.

— Мне было бы тяжело умирать, — после недолгого молчания заговорил Журба, — если бы не знал, что будет наша победа. Тяжело раскачать русского человека на драку, но уж если раскачаешь, держись — все снесет, ничто его не остановит. Сейчас на войну поднялся весь народ… Прочитай-ка, Валя, что ты там записала?

Она прочла.

— А теперь, Валя, переписывай. Составь складное письмо, с чувством. Я сам не мастер писать, образование никудышнее. Мысли есть, а на бумаге выразить не могу. А надо так, чтобы мое письмо дошло до сердца каждого станичника. Пиши, а я помолчу.

Валя принялась за письмо с усердием. Она поняла, что хотел сказать своим станичникам Журба, какое завещание оставлял им.