Борис Штивельман - Мой друг Виктор Шварцман

С детских лет он твердил об одном — о высшем долге, о Надличном. О самых глубоких задачах. О самых рискованных экспериментах. О самых необычных решениях. Не знаю, кем и почему, но его мозг всегда был настроен на высшую отметку. Как-то, желая задеть его, я сказал: «В сущности, это традиция еврейских банкиров. Те стремились захватить все деньги, ты — все знания, все таланты...»

Все же эти пятнадцать-семнадцать лет нашей второй, взрослой дружбы содержат столько теплых и светлых картинок; совсем безоблачных, совсем легких, совсем не предвещающих ужасный финал.

Вот мы на одном из Геленджикских пляжей, нам лет по 25. После одного из заплывов — я плавал чуть лучше — я решил смягчить эффект: «Никак не научусь прыгать в воду головой. Трушу!» Витя расцвел: «Если пообещаешь меня послушать — научу!» Скрепя сердце, я согласился. «Нужно прыгнуть 100 раз подряд! Очень просто».

Следующие полдня я прыгал в воду с причала, хлюпая носом, проклиная свою сговорчивость, а замерзший Шварцман стоял на берегу и считал: «Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь...» После третьего десятка я научился.

Начало или середина семидесятых. Мы проводим пару летних отпускных недель в Черновцах у родителей. Но, конечно, составлен план. Один из его пунктов — утренние занятия йогой. (Всерьез ли, в шутку ли Витя считал меня крупным йогом). Но утро начинается у Вики не рано. Около десяти раздается его звонок. Я бегу через весь этот смешной и игрушечный город на улицу Русскую, где Шварцманы занимают крошечную квартирку. Мы занимаемся. К двенадцати выползаем на кухню — голодные, как звери, но полные решимости сохранить фигуру. Куда там! Круглый стол уставлен необыкновенной красоты салатиками. Вика возмущен: «Мамочка, я же тебя просил!» Ревекка Моисеевна лукаво улыбается у плиты: «Берите, что хотите. Я на вас даже смотреть не буду!» Понятно, что мы сметаем все.

Снова Геленджик и время примерно то же. Лето. Мой друг отдыхает у нас. На этот раз он взялся за трудную задачу — пытается убедить мою жену, всю жизнь опасающуюся нападения хулиганов, быть смелее. Дина с уважением прислушивается к Вике. (Хотя, на мой взгляд, его доводы не лучше моих). Они часто гуляют вместе, даже вечером, даже в малоосвещенных местах. Замечательный успех! Затея кончается неожиданно. Как-то днем они возвращаются, смущенно улыбаясь. У Дины ссадина, Вика весь в синяках, хромает — его побили! Группка парней, средь бела дня, в самом людном месте, без видимых причин. Ногами! Игнорируя всю Викину аргументацию. Дина вела себя очень мужественно.

Конец семидесятых, может быть, 1980 г. Вика приехал ко мне в Тернополь из Черновиц, дня три мы не расставались. Гуляли по городу, говорили, говорили. Кажется, еще никогда мы так хорошо не понимали друг друга. Но вот время Вики исчерпано, он возвращается автобусом в Черновцы. По договоренности я провожаю его. В автобусе, продолжая какую-то тему, заговариваю. Но что с моим другом? Он зол, едок, вступает в спор из-за каждого пустяка. Автобус идет часов пять, половину из них мы ссоримся, половину сидим надутые. В Черновцах уже спрашиваю: «Что произошло? Какая муха тебя укусила?» Вика обезоруживающе улыбается: «Нельзя же вечно быть в нежных отношениях. Мы же не девушки. Я запланировал эту ссору. Хотелось посмотреть, как это будет выглядеть и вообще компенсировать эти трехдневные слюни!»

Что еще рассказать? Может быть, еще об этой встрече в Москве в начале-середине восьмидесятых. Совсем недавно. Встреча все не получалась: в Москве у Шварцмана вечно было множество дел. Решено посвятить друг другу день моего отъезда. Вика заранее предупредил, что у него теперь новая концепция дружеских встреч. Беседовать нужно по-западному — в кафе, в скверах, а не на кухнях чужих квартир, как обычно. Была мокрая московская зима, и вопрос о скверах отпал сам собой. Мы полдня метались в поисках кафе, все же нашли одно — на Кропоткинской. Немного согрелись, а когда глянули на часы, оказалось, что я катастрофически опаздываю на вокзал. Так смешно было мелко, по-стариковски бежать по скользким улицам, чертыхаться, опаздывать, ругать друг друга...

Последние пару лет окрашены в мрачные предгрозовые тона — Вика все чаще приезжал к нам. Как-то разом ушли из жизни легкость, беспечность. Мы стали жестче, требовательней друг к другу, к себе самим. Казалось, время ушло, ждать больше некогда. Страшилище-сорокалетие — неотвратимо приближалось. Планы «больших перемен», которые всегда обсуждались нами так горячо, вдруг стали рваться в жизнь. Безотлагательность стала главной темой наших бесед. Были спланированы, продуманы до мелочей годы и годы. Конечной целью было наше соединение, взаимодействие, духовное возрождение. Начать следовало, как водится, с разрушения. Начать решено было с меня.

Вика убеждал меня стартовать немедленно. «Пока ты еще не дедушка!» — трагически восклицал он. Мне предстояло оставить семью, работу, оседлую жизнь. Превратиться в некоего странствующего монаха, изучающего науки, искусства. Со временем ко мне присоединится еще один брат. А пока он — временно сохраняя оседлость — брался быть мозговым центром, научным консультантом и даже спонсором этого эксперимента.

Мне нелегко дались первые шаги. Мучили страхи: смогу ли еще когда-нибудь работать? Как будет жить без меня моя семья? Летом 85-го я приехал в последнюю командировку в Москву. Хотелось перед прыжком — он намечен был на осень — еще раз побеседовать с Викой. Он находился в Москве — стажировка или прикомандирование, что-то длительное.

Из аэропорта я позвонил Тамаре Людвиговне — пожилой даме, у которой частенько квартировал мой друг. К телефону подошел Вика. Хрипло, взволнованно просил сейчас же приехать: «Пожалуйста, возьми такси, я все оплачу». В те годы я не решался ездить в такси и на более скромные расстояния. Но делать было нечего. Вероятно, причина была серьезной. Может быть, не следовало задерживать приезд, чтобы не беспокоить хозяйку? Я терялся в догадках. От кинотеатра «Космос» я снова звонил Вике — он жил неподалеку и должен был меня встретить.. Ожидая, я прогуливался у кинотеатра, глазел на прохожих. Мое внимание привлекла фигура человека, двигавшегося в мою сторону. Движения человека были странными — как у механической куклы. Нога-рука, рука-нога — будто их двигали невидимые веревочки. Он приближался. Мне стало страшно. Это был Вика. Это была депрессия. Я видел ее впервые. Приблизившись, он прохрипел: «Я соскучился. Я не мог больше ждать».

Я уволился в ноябре 85-го. Поселился в Москве (таков был план). Работал на случайных работах. Делал, как мне казалось, некоторые успехи в адаптации, в выживании в этом ужасном городе. В феврале приехал Вика — бодрый, напористый, — как в лучшие времена. Его не интересовали мои успехи. Ему хотелось знать, сколько раз я бывал в библиотеках в эти месяцы? Сколько в театрах? Сколько страниц прозы, стихов мне удалось написать. Результат был совершенно неудовлетворительным. «Увольняемся с работы — провозгласил мой друг. — Сдаем общежитие. Уезжаем из Москвы. Начинаем второй этап.»