Елена Дулова - Бородин

Лежу с больной ногой. Возле меня мурлыкают Вася и Лизутка. Вася избрал теперь вместо подушки мое кругленькое брюшко. Лиза страшно довольна, что взяли домой. Сидит рядышком и одолевает меня чтением вслух. Впрочем, я слушаю с большим удовольствием. Переношусь мысленно во времена своего детского чтения. Простите-извините, бездельничаю. Тело мое на кушетке, а дух витает в доме у Стасова. Бах сегодня собирает «заседание музикусов». Полагаю, Модеста они опять не дождутся. Он теперь заседает все больше в трактире на Морской. Боюсь, как бы он окончательно себя не потерял. Уже у него бывают «чертики». Но ни с какими уговорами подступиться невозможно. Когда плох, решительно не желает обсуждать свое состояние. Мрачен, желчен, раздражителен. Когда проясняется — мил, весел, остроумен. Язык не поворачивается о его трактирных похождениях беседовать. И все это творится тогда, когда «Борис» уже вот-вот целиком пойдет на сцене. Беда! Отчего это наш русский человек, если награжден буйным талантом, так почти непременно «прилежаше пития хмельного»? Ужасно, ужасно жаль его.

Санкт-Петербург, 31 октября 1873 года.

«Сегодня мне — 40 лет! Пока было 39 и 364 дня, все считал себя моложе, а теперь 40! На Руси привыкли считать сороками, как в других местах сотнями, гроссами и т. д. Сорок сороков церквей на Москве, говорит народ; сорок тысячей — в сказках русских и былинах равносильно тьме, тысячам тысяч, несметному количеству и пр. В такой, знаменательный в моей жизни, день — как могу провести время лучше, как не в беседе с тобою?..»

Вообразите теперь, любезный читатель, что минуло полтора года. На дворе — январь 1875-го. Как-то вечером наш герой просматривает «Санкт-Петербургские ведомости», раздел «Курьезы отовсюду». Насчет курьезов он не возражает. Встречаются преуморительные. Как-то:

«В Нью-Йорке на днях арестовали собаку за совершенное ею уголовное преступление. Такой же участи подвергнулась и хозяйка этой собаки, некая госпожа Боббит, которая обвинялась в сообщничестве. Г-жа Боббит ходила по лавкам в сопровождении собаки, которая, благодаря трудам и терпению своей хозяйки, до того была хорошо дрессирована, что умела стащить незаметным образом все, что попадалось ей в зубы, а потом, по выходе на улицу, вручала похищенные вещи хозяйке. Но полиция как-то поймала их на месте преступления и арестовала обеих».

Так ведь не от хорошей жизни устраивала госпожа Боббит такой цирк. Тут не знаешь, что и воскликнуть: то ли «Да здравствует полиция!», то ли «Слава собачьему уму!». А вот этот курьез подан весьма странно. Тут, господа, все вывернуто наизнанку!

«Английские газеты сообщают довольно курьезные объяснения причин последних студенческих беспорядков в Петербурге. Мы приводим несколько выдержек из «Пэлл-Мэлл-Газет». «Уже несколько лет, — говорит она, — конференция Медико-хирургической академии разделилась на две враждебные партии — «европейскую», ратующую за прогресс, и партию «семинаристов», или «ретроградную», к которой принадлежит большинство студентов. Военный министр назначил семь новых профессоров, которым поручил сделать значительные изменения к программе преподаваемых им предметов и в порядке экзаменов. Студенты, подстрекаемые «ретроградной» партией, по поводу этих изменений и произвели беспорядки на лекции г. Циона, одного из семи вновь назначенных профессоров…»

Академия наша бурлит. Крайне скверное положение. И у нас, как везде, есть свои «темные силы». Так вот, прошли выборы на кафедре зоологии. И эти негодяи провалили Мечникова! Ученого, который сделал бы честь любому европейскому университету. Студенты взбунтовались. Сеченов немедленно подал в отставку. Покинул кафедру физиологии. Тут же на его месте оказался пройдоха Цион. Он позволяет себе чудовищные грубости и жестокости. Студенты устроили ему демонстрацию. Тогда Цион учинил на опытах форменное зверство. И молодежь выгнала подлеца из аудитории. Занятия прекращены. Ищут виновных. Как будто не сам этот господин более всех виноват! Стыдно. На моей кафедре подозревают рассадник либерализма и только что не устраивают обыска в лабораторных столах. Все это мерзко и тяжело. Одна отрада — дела Женских курсов. Хоть и отнимают много времени, зато радость дают. Чувствуешь себя «проповедником», «светочем» и вообще прекрасным человеком. Простите-извините, совсем зарапортовался. Спешу себя оправдать. Разве гадкого человека возьмут в кумовья передовые родители? А я имел честь быть приглашенным. Шутки шутками, но растроган чрезвычайно. И до чего теперь смелая молодежь, какая решительная самостоятельность! Он — еще студент в Академии, она — на Курсах. Наукой оба увлечены донельзя, но жить-то почти не на что. Ну вот, позвали в кумовья. Устроили настоящую вечеринку, типично студенческую. Взволок я свое тучное тело под самую крышу, на четвертый этаж. Две каморки, битком набиты молодежью. Все как-то вместе и торжественно, и весело, и молодо… так молодо! Сколько благородных порывов, сколько мечтаний о собственной пользе! Слушаешь и сам молодеешь.

…Если бы я был дворянином, то устыдился бы своего герба. Отчего? А оттого, что девиз на нем непременно должен гласить: «Никогда не делай сегодня то, что можешь отложить до завтра». Но я не дворянин, а всего только «воскресный композитор». Потому со спокойной совестью откладываю и откладываю оркестровку новой симфонии. Между тем опять зашевелился в воображении «Игорь». Откуда смелость явилась? Опять стали донимать некоторые отрывки, появились и новые кирпичики для постройки. Взялся пересматривать, дополнять сценариум. Теперь стряпаю либретто сам. Однако Стасов по-прежнему принимает во всем горячее участие. Все так же озабочен судьбой «Игоря» и трясет меня, грешного, аки смоковницу бесплодную. Толку немного. Чтобы настроиться музыкально, необходимо спокойствие. Спокойствия нет. Голова другим занята… А между тем сочинять хочется. Набросал еще струнный квартет. И опять с ужасом думаю: когда же удастся все это завершить? Смешно! Одна надежда на лето. А где и в каких заботах мы его проведем, то никому неведомо.

Часть лета прошла в деревне, часть — в Москве. Здоровье Екатерины Сергеевны не внушало опасений. Бородин работал спокойно и радостно, то и дело проигрывал своей «Сергевне» какой-нибудь удачный отрывок…

Осень 1875 года.

«…Вести о моей музыкальной деятельности в Москве распространились с быстротою молнии… Я получил целый ряд излияний Стасова Владимира. Признаюсь, я даже не ожидал, что мои московские продукты произведут такой фурор — Корсинька в восторге, Модест тоже… Особенно меня удивляет сочувствие к первому хору, который мы пробовали в голосах и — без хвастовства скажу — нашли ужасно эффектным, бойким и ловко сделанным в сценическом отношении. Кончак, разумеется, тоже произвел то впечатление, какого мне хотелось… Особенно он нравится Корсиньке. Ему же, равно и Модесту, ужасно нравится тот дикий восточный балет, который я сочинил после всего в Москве, помнишь? Вообще в этом году никто не бранит меня за бездеятельность по музыкальной части…