Н Скавронский - Очерки Москвы

Исстари известно, что Москва — чисто русский город и что в нем борьба нового и старого выказывается ярче, нежели где-нибудь в ином месте. Деление города на две неравные половины, на заречную и содержащую в себе Кремль и главные улицы, выказывает это наглядно и, так сказать, осязательно. Характер жизни той и другой половины (разумеется, в общем, в массе, а не в исключениях той и другой стороны) разительно разнится и представляет много одна на другую не похожих особенностей; если вмешать сюда прогресс, то, кажется, никто и не будет спорить, что он в большей степени — в незаречной стороне.

Заречная сторона представляет, с одной стороны, какие-то странные, тупеющие и оседающиеся стороны московской жизни; с другой — упрямый, самостоятельный быт. Большинство живет, растет и строится там по призванию, по своей задушевной цели, иные живут по привычке, иные по неволе, многие там только и дома… Одна характеристика населения много уже намекает на самый быт. Заречная сторона — страна по преимуществу купеческая, хотя и мало промышленная. Среди этого господствующего там класса — менее— всего столбовых дворян, еще менее людей науки; немало мещанства и ремесленников, торговцев, трактирщиков и подрядчиков, множество ямщиков и людей, занимающихся извозом, не менее духовенства, мало докторов, много отживающего подьячества и людей чиновных, женившихся на купчихах, много людей, живущих милостями, ютятся также люди и вольных профессий. Значит, быт самостоятельный, феодальный, с приживальщиками, быт по форме своей почти средневековый…

Значительное пространство, начиная от Яузского моста, с одной стороны — к Таганке, с другой — к Рогожской: собственно Таганка с ее обширным рынком, потом две Алексеевские, Большая и Малая, собственно Рогожская с ее рынком, ввиду Андроньева монастыря, с Тележной, с одной стороны, с другой — со спуском к прилегающей Нижегородской железной дороге, кончающаяся чем-то вроде выселка с богатою Новоблагословенною церковью влево и с побочным переулком Дурным и местечком Воксалом, потом от Таганки Большими и Малыми Каменками вплоть до Спаса-Нова, — все это пространство составляет часть города с особенным оригинальным, исключительным характером.

Сейчас же у Яузского моста местность эта начинается развалинами с обеих сторон, с лепящимися рядом будкой и полуразвалившимися воротами, в которые можно любоваться чистотою и опрятностию внутренности двора и старыми, ветхими, грязными надворными строениями, промежду которыми как-то еще умудряются ютиться красильня и еще какие-то заведения. Будто на радость всем нам, поклонникам новизны, имеющим случай въезжать в этот мир первый раз, встречается здесь знаменательное предзнаменование, что все старое, даже и в Москве, рушится и близко к своему концу… Достойно завершив свой путь и переход от более цивилизованной стороны в страну заречную Яузским мостом и окружающими его прелестями, полюбовавшись на текущую краской лужу Яузу, наткнувшись на развалины и будку, въезжаешь в другой маловедомый мир, и каково должно оыть удивление новичка, когда вместо всего дряхлеющего, как в его воображении укладывается поначалу старый мир, он во всю длину Таганской и Рогожской, куда бы ни поехал, встречает большие, богатые, каменные палаты, широкие улицы, обширные площади с длинными рядами лавок, высоко возносящиеся церкви, особенно громадный их размер и богатство обстановки, и новое, для него непонятное, вдруг охватывающее затишье… Что же это такое? — спрашивает он, — это что-то странное, что-то особенное…

Это Таганка, это Рогожская, это место жительства зажиточных людей! — скажем мы ему в ответ и постараемся объяснить ту и другую местность; может быть _. они тоже недаром носят и женские имена…

Но прежде проследим далее: впечатление будет полнее. Вот богатая, широкая и длинная Большая Алексеевская — с громадным храмом Мартина Исповедника, — вот и Малая: они встречаются у Рогожского рынка, к которому примыкает Тележная с характерным бытом ямщиков; вот грань другого мира, других идей — Новоблагословенная с недальним от нее Рогожским кладбищем; вот нищета, прикрываемая богатством, лохмотья под богатой лисьей шубой, Дурной переулок и Воксал за Большой Алексеевской…

Знакомому с этими местами мы их напомнили, и если он впечатлителен, то, вероятно, пережил то же самое, что переживаем мы теперь; незнакомому мы постараемся раскрыть, что приходится переживать, как действует, что тревожит и что успокаивает тот оригинальный, в высшей степени самостоятельный и, что греха таить, туго поддающийся вводимой новизне мир, среди которого случайно привелось нам жить и каковы его отношения к средствам внесения света в окружающие его сумерки.

Делаем при этом оговорку, что не имеем никаких претензий, даже отказываемся от за и против, отделяемся даже от всяких партий, избегаем на этот раз, по возможности, всяких взглядов и желаем по мере сил быть правдивым описателем того, как и в каких формах идет жизнь в этой отдельной стороне и насколько она намекает на жизнь губернского и уездного города. Представим только беглую ее характеристику, надеясь войти в более подробное исследование в статье «Замоскворечье».

Окруженный стаею собак, по пустынно-грязным, темным улицам добрался я в первый вечер к месту моего пребывания. На дворе был час 9-й в половине вечера, кругом все заперто, почти все окна домов глядели темно и мрачно под блеском стекол; светились только одно, два из них и то едва заметным, слабым светом лампады пред угловыми образами. Пока мне сбирались отворить, я еще пристальнее вгляделся в широкую, длинную улицу — ни души!.. Огромные» почти все каменные дома, тяжелые ворота на запоре, темные окна, широкая улица… вся обстановка большого столичного города и при этом мертвая тишь — действуют очень сильно, особенно в первый раз на не привыкшего к ним. Сравнение играет при этом самую важную роль; так, даже наш шумный Петербург кажется смиренным при въезде в него из-за границы; Москва уступает в движении Петербургу… но, спускаясь все ниже и ниже по ней, хотя бы от Ильинских ворот к Варварским и потом от них к Солянке, к Яузе и, наконец, достигая Рогожской, чувствуешь, будт^ погружаешься все глубже в. воду… И когда за мной отворились и затворились ворота, невольно как-то подумалось: «Ну, теперь накрыла последняя волна, и я на дне реки…»

Меня встретили две собаки — одна цепная, другая вольная, — встретили и проводили громким лаем. Двор зарос травою, в стороне лежала налитая доверху помойная яма, посредине было вырыто что-то вроде погреба с низенькою над ним деревянною постройкою, окрашенною в дикую краску, в стороне стояли ветхие сараи, оштукатуренные, с деревянными затворами, выкрашенные также дикой краской. Мельком взглянув на все это, я вошел на крыльцо, на ступенях которого стояла лужами вода, взошел в комнаты и уже вполне почувствовал, что я среди нового, мне мало ведомого мира. Первое, что бросилось в глаза, — это лежанка из больших, старинных, с синими каемками изразцов, потом пустые желтые стены, затянутые по углам паутиною, потом старинные образа и рукописные молитвы, потом узкие окна со ставнями, с соломенными плетенками между рам, чтобы не проникал сквозь них взор проходящих. Замкнутость и обстановка старого упорного быта были во всех своих атрибутах пред глазами; они сказывались во всем: в мелких комнатах, похожих на клетушки, в разных потаенных шкапиках для разного снадобья, в широких, чисто строганных и вымытых по старинному обычаю с белой глиной полах, закапанных во многих местах воском, пролитым, вероятно, с жарко горевших свечей при панихидах по покойнике, недавно оставившем этот дом, — во всем, даже в изгибе печки, приноровленной для того, чтобы около нее погреть спину и нажить этим ревматизм.