Фаина Пиголицына - Мстерский летописец

— Кого видишь в зеркале? — спрашивала сваха Хио-ния Кузьминична невесту.

— Евдокию, — отвечала Авдотья Ивановна.

— Кого видишь ты в зеркале? — спрашивала сваха жениха.

— Ивана, — отвечал он.

После этого наконец-то молодых допустили к столу. Но и теперь, не имея с утра и маковки во рту, они могли откушать скромненько, чаю с пряничком.

Вслед за молодыми бросились и гости к столу, всяк старался сесть поближе к новобрачным, поднялась суматоха. Но только все утихло, как дружка и сват принялись наводить порядок, чтобы усадить гостей по старшинству, близости родства и степени уважения в обществе.

— Повыдь-ко, тут есть постарше тебя, — тянул дружка за руку парня, пристроившегося рядом с невестой.

Парень уступил место.

— Еще поотдвинься, — не отставал от него дружка, — тут сядет двоюродная сестра да крестовая сестра. А вот еще сын бурмистра да близкого соседа сын… — Удвигал дружка парня на самый край, к двери, а все хохочут…

По традиции, гостей сразу оглушили тремя стаканами водки, наливки и красного вина и только потом подали кушанья. Сначала принесли холодное: окорок, баранью голову, студень. Потом — горячую похлебку из гусиных потрохов.

Свечи на столах были украшены фольгой и обрезками цветной бумаги. Фольгой украшались и холодные закуски.

Водка лилась рекой. По два раза наполняли стаканы после каждого кушанья.

Потом принесли жаркое — «средину барана». Молодой вынул из нее почку, разрезал на мельчайшие кусочки и раздал их вилкой всем присутствующим.

Принимая кусочек почки, каждый из гостей выпивал и заставлял молодых целоваться.

После поданного на стол жареного гуся молодым разрешалось на немного выйти из-за стола и переодеться. Гости же, тоже выйдя из-за стола, пустились в пляс.

В полночь новобрачных отвели спать и закрыли на замок. А застолье продолжалось до утра. Кого-то к рассвету уложили проспаться насильно, кто-то из приезжих сам прикорнул отдохнуть там, где его захватил сон. Местные тоже разошлись по домам вздремнуть, но ненадолго.

Утром все снова собрались за столом «на похмелье». Кто-то прикладывал к вискам соленые огурцы, кто-то — хрен. Сваха Хиония Кузьминична потихоньку доложила гостям, что с невестой «все благополучно». И попойка пошла с новой силой за то, что «все благополучно». Новобрачный благодарил тестя и тещу за дочь. Хмельные гости били на счастье горшки.

Потом свадьба выхлестнулась на улицу. Откуда-то появились ряженые, и часть гостей отправилась с ухарством кататься по слободе на лошадях, а остальные, в окружении зевак, пошли по улицам с песнями и плясками, стуча в заслон и худые сковороды.

Вечером жених отправился к теще на блины. Тут тоже был целый ритуал, как блины разрезать да что при этом говорить.

После блинов молодому подавали яичницу, которую он тоже разрезал особым, принятым издавна манером. В заключение теща подавала новобрачному целую тарелку блинов, которую он вез к себе домой.

«Гордый стол» через четыре дня накрывали уже в доме невесты. И так же обильно, пьяно и весело было застолье. В бедных домах на этом свадьба обычно и кончалась. В зажиточных в первое после свадьбы воскресенье устраивался еще «свадебный стол». На него приглашались только самые близкие родственники и избранные. По ритуалу «свадебный стол» был похож на «гордый», однако пиршество на нем было поблаговиднее.

Через месяц после свадьбы Иван Голышев снова уехал в Москву. Твердо было решено, что Голышевы откроют во Мстёре литографию, и Ивану надо было купить в Москве все для нее необходимое.

Из Москвы Иван Голышев привез тридцать литографских камней с рисунками на обеих сторонах. О печатных станках тоже с Ефимовым договорился, но пока не купил. Надо было сначала получить разрешение на открытие литографии, и тут предстояло пройти несколько этапов. В первую очередь требовалось дозволение помещика. Александр Кузьмич написал графу Панину в Петербург, и тот живо ответил согласием. Показывая теперь гостям картину «Виды храмов слободы Мстёры», подаренную ему Иваном Голышевым, ярый защитник крепостного права граф Панин говорил: — Это дело рук крепостного мальчишки из моего мстёрского имения. Так вот этот юнец несовершеннолетний вздумал открыть на имя отца сельскую литографию, меж-ду прочим, первую в России. Видите, подлинному таланту крепостное право — не помеха. Не так уж забиты эти крепостные, как принято стало у нас говорить.

Разрешение графа было только первой ступенькой к делу. Теперь нужно было получить согласие губернатора, который должен был хлопотать перед министром внутренних дел.

Еще летом Осип Осипович Сеньков, поддерживающий Ивана Голышева в затее с литографией, заказал своему воспитаннику снять специально для владимирского губернатора вид города Вязники. Не без робости отправился молодой художник в Вязники для рисования с натуры.

Александр Кузьмич тем временем обивал пороги чиновников, давал подписку, что будет печатать только народные картинки и — ничего бесцензурного.

Наконец все документы были собраны, и Голышевы отправились во Владимир к губернатору. Рассказал губернатору Тиличееву о них Осип Осипович Сеньков, даря рисунок Ивана «Вид города Вязники». Литография висела теперь в раме под стеклом в кабинете губернатора.

Тиличеев оценил талант юного художника, однако затеваемое Голышевыми дело не радовало начальника губернии. Во-первых, с печатью дело такое: смотри да смотри в оба. Во-вторых, он презирал это лубочное искусство. Считал, что лубок не только не воспитывает вкус крестьянина, а даже приносит вред и развращает народ. Потому Тиличеев не торопился принимать Голышевых, вынудив их долго ждать в прихожей, битком набитой крестьянами-просителями, прибывшими со всех концов губернии.

Александр Кузьмич был задет за живое таким приемом. Иван и так робел, а теперь ему вовсе расхотелось идти к губернатору.

Наконец, через какое-то время, которое показалось Голышевым вечностью, губернатор сам вышел в прихожую, с длинной трубкой во рту, с брезгливой усмешечкой.

Он взял у Александра Кузьмича прошение. Иван принялся торопливо развязывать тесемки папки, в которой привез зацензурованные рисунки.

Губернатор небрежно перелистал оттиски и прокричал:

— Это — дрянь, дрянь, дрянь!

Иван покрылся алой краской, смущенно прошептал:

— Но это же…

Наверное, губернатор совсем бы отказал Голышевым, если бы не лежали уже у него в столе разрешение министра внутренних дел и письмо графа Панина, хлопочущего о затее своих подданных.

Итак, дозволение было получено, но возвращались Го-лышевы домой невеселые.

Стоял февраль. Обычные для него метели подкрепились еще и сильными морозами. Закутавшись в тулуп и накинув башлык, седоки завалились в глубь саней, и каждый по-своему, молча, переживал испытанное в прихожей губернатора унижение.