Валерий Шубинский - Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

Гораздо острее был другой его упрек Адамовичу: Ходасевич считал, что духовный вождь молодых парижских поэтов сам не верит в их способность создать что-нибудь по-настоящему художественно значительное. Вот он и призывает их просто-напросто зафиксировать свой душевный распад в «человеческих документах» — пусть когда-нибудь другие воспользуются ими, создавая подлинное искусство. Но ведь это, замечал Ходасевич, «не путь зерна, которое само умирает и само же прорастает, а в лучшем случае путь чернозема, перегноя».

Эта дискуссия возобновлялась еще несколько раз, например, в 1937 году, в связи со сборником «Круг». На сей раз Владислава Фелициановича (его рецензия напечатана в «Возрождении» за 12 ноября) поразил не только самодостаточный «интимизм» лирики учеников Адамовича, но и избыток дневниковой, исповедальной прозы — а также то, что в сборнике, изданном в «пушкинский» год, имя Пушкина даже не поминается, хотя присутствуют десятки имен других писателей — от Андре Жида до Юрия Германа, от Льва Толстого до Луи Фердинанда Селина и от Стендаля до самого Ходасевича. Ответ Адамовича был предсказуем: он утверждал, что книги никогда не были «интересны помимо личности автора», что в наше время «„хороший“ рассказ — большей частью дурной, мертвый рассказ, что „хорошие“ стихи — большей частью дурные, мертвые стихи» [713] Последние новости. 1937. 25 ноября. и что цель литературы — свидетельствовать о драме современного человека.

Сквозной мотив жизни и творчества Ходасевича — противостояние малой и большой правды, земного и небесного, человеческого и космического — вдруг обретает новое звучание. Прежде казалось, что высота несет в себе «дыхание распада», разрушая самодостаточный мир малых сих. А теперь вдруг оказывается, что в известных условиях именно без этой высоты «только человеческий» мир обречен на распад, что как раз сверхличностные ценности (причем здесь оказываются неразделимы религиозные переживания и «языческая» пушкинская гармония) и спасают его от разложения и отчаяния. Друзей юности Ходасевича (Муни, Нину Петровскую, Гофмана) погубил пафос безжалостной декадентской исключительности. Но теперь Владислав Фелицианович видел людей, живших без всякого пафоса и беспрерывно себя жалевших, однако точно так же медленно погибающих. Червинская была экзальтированной богемной алкоголичкой того же рода, что и Петровская, хотя творчески поталантливее. С одной стороны, были мистические горгуловы: это было страшно и мерзко. С другой — вялые цветы русского Монпарнаса, которые тоже глаз не радовали.

Если спор с Адамовичем носил характер принципиальный, то между Ходасевичем и Георгием Ивановым (с которым он в 1936 году формально помирился) стояли личные счеты. Выход в 1937 году книги избранных стихотворений Иванова «Отплытие на остров Цитеру» дал Ходасевичу повод высказаться:

«Не было и нет ни одного автора, не подпадавшего тому или иному влиянию, воздействию других авторов. Но вот что примечательно: в то время как авторы, наиболее одаренные самобытностью, не боятся прямых, открытых заимствований материала (то есть, повторяю, сюжетов, фабул, отдельных образов), авторы, самобытностью наделенные не столь щедро или обделенные вовсе, как раз таких „материальных“, легко обнаруживаемых заимствований избегают. Зато — невольно они повторяют то, что нематериально, что с трудом уловимо, но что составляет, однако же, душу другого автора, внутренний лад и стиль его» [714] Возрождение. 1937. № 4080. 28 мая. .

Находя у Иванова влияния Блока, Кузмина, Ахматовой, Гумилёва, Гиппиус, даже Петра Потемкина, Ходасевич подчеркнуто не делает разницы между ранним, до середины 1920-х, в самом деле подражательным Ивановым и автором «Роз», вышедших в 1931 году. Упреки его выглядели неубедительно уже потому, что прежде нечто сходное писал про него, пусть еще более несправедливо, сам Иванов: казалось, что поэты в очередной раз «обмениваются любезностями». И совсем уж в неловкое положение поставил себя Ходасевич тем примером, который он выбрал, чтобы продемонстрировать подражательность Иванова: он сравнивает собственное стихотворение «Друзья мои, быть может, скоро…» и стихотворение Иванова «В глубине, на самом дне сознанья…». Поэт, уличающий других в подражании себе, всегда выглядит уязвимо — тем более что в данном случае факт подражания не очевиден, а если он и есть, то заимствован как раз материал, а не стиль.

Конечный вывод елейно-снисходителен — но и снисходительность эта позаимствована из ивановских статей «В защиту Ходасевича» и «К юбилею Ходасевича»:

«В его стихах чувствуется нечто незаимствованное, неповторимое, действительно данное ему свыше. Этот дар, сам по себе, может быть, не великий, не решающей ценности, но он присущ Георгию Иванову в высшей степени. Я говорю о замечательном, непогрешимом вкусе. <���…> Обрабатывая материал, однажды уже обработанный, он нередко имеет возможность сгладить слишком грубые следы резца, работавшего над первоначальным материалом. <���…>

Я бы даже решился сказать, что это никогда не изменяющее Иванову чувство изящного почти возмещает ту самобытность, ту поэтическую первозданность, которой ему недостает».

Более принципиальный характер носит отзыв Ходасевича о «поэме в прозе» Иванова «Распад атома» (Возрождение. 1938. 28 января). Но и здесь за неприятием «монпарнасских» настроений и претензиями сугубо художественного порядка чувствуется то раздражение, которое вызывала у Ходасевича личность Иванова и которое не позволяло с должным доверием отнестись к глубине и серьезности переживаний его героя:

«Когда он стонет: „Пушкинская Россия, зачем ты нас обманула? Пушкинская Россия, зачем ты нас предала?“ — так и кажется, что не слыхали бы мы этих стихов, если бы изменчивая обладательница „синего платья“ любила его и если бы мог он устроить жизнь по ее вкусу — так, чтобы налицо были „танцы, мороженое, прогулки, шелковые банты, праздники, имянины“, — чтобы год состоял „из трехсот шестидесяти пяти праздничков“, а месяц — „из тридцати имянин“» [715] Отзыв Ходасевича на появление «Распада атома» был одним из немногих: эмигрантская печать предпочла не заметить это сочинение Г. Иванова, содержащее шокирующие натуралистические описания. В инициации этого «бойкота» обвиняли Владислава Фелициановича, который якобы написал в «Последние новости» возмущенное письмо от имени «русской матери». Сам по себе этот нелепый слух характеризует сохранявшуюся между поэтами степень напряжения и недоверия. .

В этой борьбе — имевшей и высокий, и житейский аспекты — у Ходасевича были союзники. К их числу принадлежала Цветаева, которая в 1933 году первая написала Ходасевичу, положив тем самым конец восьмилетней ссоре. Со свойственной ей горячностью Марина Ивановна теперь закидывала его письмами, делясь жизненными впечатлениями, обсуждая текущие литературные дела и уговаривая вернуться к поэзии — так, как будто это зависело от его воли: «Нет, надо писать стихи. Нельзя дать ни жизни, ни эмиграции, ни Вишнякам, ни „бриджам“, ни всем и так далеям — этого торжества: заставить поэта обойтись без стихов, сделать из поэта — прозаика, а из прозаика — покойника. Вам (нам!) дано в руки что-то, чего мы не вправе ни выронить, ни переложить в другие руки (которых — нет)» [716] Письмо датируется маем 1934 года. . Потом напор ослабел, но теплота осталась. В течение всех 1930-х Ходасевич с неизменным доброжелательством говорит о стихах и прозе Цветаевой. Очень многое из опубликованного ею в эти годы было связано с Пушкиным, и хотя цветаевский романтический «мой Пушкин», отвергающий «меру и грань», был не похож на того Пушкина, которому поклонялся Ходасевич, — все же она не отрекалась от пушкинского солнца, как Адамович и его монпарнасцы. В статье «Два поэта» (1936) Ходасевич противопоставил рано погибшего цветаевского ученика Николая Гронского не Анатолию Штейгеру (которому Марина Ивановна, впрочем, посвятила свои «Стихи сироте»), не Лидии Червинской, а Борису Поплавскому, заявив: «Равно сожалея о гибели обоих поэтов, не могу не признаться, что если бы им суждено было литературное будущее, — у Гронского, на мой взгляд, оно сложилось бы здоровей и счастливей, чем у Поплавского» [717] Ходасевич В. Два поэта // СС-4. Т. 2. С. 377. . Гронский воплощал для Ходасевича тот тип поэта, который он пытался противопоставить эпигонам «Парижской ноты»: поэта, видящего в жизни «высокую трагедию», а не «слезную драму», целенаправленно работающего с языком и формой. Цветаева писала о своем молодом друге в очень похожем тоне.