Валерий Шубинский - Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

Но прежде всего Ходасевич был бы потрясен судьбой своих близких.

С самого начала войны Ольга Борисовна переехала из Бийянкура к Берберовой и Макееву в Лоншан, потом — к сестре. Вместе с Марианной она и была арестована немцами 16 июля 1942 года. Пока она находилась в пересыльном лагере в Драней, Берберова и Макеев хлопотали о ее освобождении, упирая на то, что госпожа Ходасевич — православная и была замужем «за арийцем и католиком» (правда, в справке, выданной для этой цели священником, предательски поминалась девичья фамилия матери «арийца»). Суть окончательного решения была едина по всей контролируемой рейхом территории, но формы различны: в белорусском местечке хватало одной пулеметной очереди прямо на главной площади, а в Париже о судьбе Ольги Ходасевич ходатайствовал адвокат (сам с желтой звездой на одежде), и благодаря его хлопотам удалось отсрочить отправку Ольги из Дранси в Аушвиц на два месяца. Больше никто ее не видел. Часть архива Ходасевича из ее разгромленной квартиры Нина успела унести.

До конца оккупации не дожили Раиса Блох, Михаил Горлин, Юрий Фельзен, Юрий Мандельштам: все они были депортированы и погибли, скорее всего, в газовых камерах. Берберова и Макеев почти не выезжали из Лоншана, не сотрудничали ни в какой пронемецкой прессе, но в конце войны были обвинены в коллаборационизме: им инкриминировалась перепродажа картин, реквизированных у жертв. Неизвестно, были ли эти обвинения справедливы; но все та же «любовь к победителям» одно время повлияла на умонастроения Нины Николаевны: в этом сомнений нет. 30 сентября 1945 года она сочла необходимым написать письмо Марку Алданову, в котором так рассказала о своей идейной эволюции:

«Да, в 40-м году, вплоть до осени, то есть месяца три до разгрома библиотек и первых арестов, я (как и девять десятых французской интеллигенции) считала возможным в не слишком близком будущем кооперацию с Германией. <���…> Мы были слишком разочарованы парламентаризмом, капитализмом, третьей республикой, да и Россия была с Германией в союзе, это тоже обещало что-то новое. <���…> Мы увидели идущим в мир не экономический марксизм и даже не грубый материализм. Когда же через год выяснилось, что все в национал-социализме — садизм и грубый империализм, то отношение стало другим, и только тогда во Франции появилось Сопротивление. Так судила я, так судили многие вместе со мной».

Копии этого письма были разосланы предусмотрительной Берберовой и другим видным деятелям русского зарубежья, занимавшим во время войны антинацистские позиции.

Пережив несколько непростых лет, Нина переехала в Америку; там началась ее новая — писательская, журналистская, профессорская — жизнь.

В 1961 году она за свой счет издала ограниченным тиражом «Собрание стихов» Ходасевича — его первую посмертную книгу [743] Ходасевич В. Собрание стихов: 1913–1939. München, 1961. . Однако потребовалось еще 20 лет, прежде чем появились первые сколько-нибудь полные собрания его сначала стихотворного, а затем и прозаического наследия. Эти собрания — парижское, под редакцией Юрия Колкера, в 1982–1983 годах, и американское, Джона Малмстада и Роберта Хьюза, в 1983-м и 1990-м, — вышли за границей [744] Ходасевич В. Собрание стихов: В 2 т. Paris, 1982–1983; Собрание сочинений: В 2 т. Ann Arbor, 1983, 1990. . В СССР официальный запрет на имя и творчество Ходасевича был снят лишь в годы перестройки. (Точнее, полузапрет: была все же публикация подборки стихотворений Ходасевича в пятом номере журнала «Москва» в 1967 году, стоившая, правда, редакции немалых неприятностей; была статья о поэте в книге Владимира Орлова «Пути и судьбы», вышедшей в 1963-м.) Но и неофициальная репутация его сложилась далеко не сразу.

Вторичная канонизация Ходасевича произошла уже на наших глазах, в 1980–1990-е годы. Исторический парадокс заключается в том, что в конце XX столетия именно этот поэт, казавшийся современникам (и себе) консерватором, зазвучал гораздо острее и современнее многих авангардистов. Оказалось, что именно он острее всего почувствовал антропологический и языковой опыт, актуальный для нас. И даже то, что, может быть, в течение десятилетий отталкивало от него широкого читателя — жесткий, некомфортный, антиромантический взгляд На человека в сочетании со строгостью и требовательностью к себе и миру — для подлинных его поклонников ценнее всего.

С другой стороны, Ходасевич стал для нынешних его читателей одним из самых ярких свидетелей литературы своего времени. Наличности очень многих его современников мы смотрим его глазами, настолько убедительны его описания. И хотя его литературно-критические оценки порою оказывались пристрастны и однобоки — этого нельзя сказать о его глобальных эстетических концепциях.

Ходасевич, «чающий и говорящий», — не просто автор нескольких десятков драгоценных стихотворений (хотя это, конечно, главное). Отношение к его памяти и его наследию проверяет и измеряет многое в русской культуре. И если он не пребывает в том «счастливом одиночестве», о котором писал Набоков, — то лишь благодаря исключительному богатству русской поэзии последних двух веков.