Борис Никитин - Чайковский. Старое и новое

На празднике у Давыдовых Петр Ильич пробыл немногим более недели. Напряженная обстановка в семье вызывала тяжелое чувство. И хотя ему было приятно в родной Каменке, какие-то постоянно возникающие шероховатости в отношениях на каждом шагу его коробили. Болезнь сестры и Танины несчастья особенно сказались на поведении Льва Васильевича. Вместо привычного дружеского расположения и сердечности у него все чаще наблюдались вспышки недовольства. Здоровая некогда натура в результате нервного истощения обнаружила те неприятные свойства, которые в той или иной мере живут по^ти в каждом человеке, но в обычных условиях подавляются нравственными требованиями жизни. Теперь Лев Васильевич легко раздражался по пустякам, и Петр Ильич с сожалением замечал, что в эти моменты Лев Васильевич доходил иногда до барского самодурства, которое выглядело резким диссонансом в сравнении с его прежней теплотой и любовью. Ему тяжело было видеть эти перемены в человеке, который, как и Александра Ильинична, совсем еще недавно олицетворял счастье каменской семьи, казавшееся незыблемым. Еще тяжелее было замечать в этих переменах элементы личной неприязни, словно Петр Ильич и вообще семейство Чайковских было повинно в происходившем медленном разрушении счастливой большой семьи.

Петр Ильич все время ожидал чего-то еще более недоброго и болезненного. В таком тяжелом ожидании прошли последние дни и часы перед его отъездом, и предчувствия сбылись.

При имении Давыдовых был сахарный завод. Бухгалтером там работал некий Сангурский. Его сын Гриша, с которым Петр Ильич был дружен, обратился к нему с просьбой устроить его на службу при железной дороге. Петр Ильич обещал и договорился об этом с Колей Мекк. Гриша в числе очень многих почитателей Чайковского пришел на станцию, чтобы его проводить. В ожидании поезда он стоял рядом с Петром Ильичем, который стал было объяснять ему, что со службой все будет в порядке. В этот момент Лев Васильевич, заметивший, что Гриша не снял шапки, закричал: "Вон убирайся, невежа!"107

Все внезапно смолкли. Провожавшие Петра Ильича знали его добрую и чувствительную натуру, знали также его любовь и привязанность к семье Давыдовых и поняли, что в это мгновение переживал Чайковский. Наступившая тишина коллективного чувства испуга и сострадания только усилили боль от нанесенного удара. Петр Ильич вообще не выносил грубого обращения с людьми, к какому бы сословию они ни принадлежали, а здесь эта грубость задевала и лично его. Он был одновременно возмущен и подавлен. Подошел поезд. С трудом заставил себя Петр Ильич протянуть руку Льву Васильевичу. Обида не проходила долго, и много дней спустя он писал: "Я чувствую, что не скоро прощу Каменке все, что я испытал в эту поездку, а последнее впечатление неизгладимо"

Но конечно, все это он простил и не мог не простить. Можно ли было хранить обиду после ужасных несчастий, обрушившихся на семью. Понял он и Льва Васильевича: трудно ему было среди всех его бед сохранять спокойствие. Даже сама кротость, Александра Ильинична, и то иной раз проявляла раздражительность и сухость в обращении с детьми и окружающими.

Он все простил. Покинув Каменку, он не мог вычеркнуть из сердца дом и семью, которые считал своими. Они всегда были с ним. Другого семейного счастья у него не было. И он еще возвращался туда, правда, на очень короткое время. В 1888 году он пробыл там неделю, в 1889-м — около десяти дней, в 1890-м — неделю. Этот визит оставил грустное впечатление. Уже примирившись с прошлыми огорчениями и обидами, он писал: "Все там очень постарели. О прежнем веселом житье-бытье и помину нет". Потом он приезжал встречать новый, 1891, год. Это были последние отголоски радостей прежних времен. "Вчера встречали Новый год в большом доме, — писал он Модесту Ильичу. — Очень весело было".

Через три месяца после этого веселья скончалась его милая Саня, "Ундиночка" и "Солнышко" его юности, верная его утешительница. Печальная весть застала его во Франции перед отплытием в Америку. Модест Ильич, который тоже находился там, побоялся сообщить ему о смерти сестры, зная, какое это может произвести впечатление. Но Петр Ильич сам узнал об этом из газеты "Новое время". Возвращаться домой уже было невозможно, и с тяжелым сердцем отправился он в свое концертное путешествие.

В труде Модеста Ильича о жизни композитора есть замечательные и очень справедливые строки, которые говорят о том, что хотя в последние годы Александра Ильинична уже не играла такой роли в жизни Петра Ильича, как прежде, "но все же дорогая и бесконечно любимая была нужна ему для счастья, если не как утешение и прибежище от всех скорбей, как в былое время, то как самая священная реликвия его детства, юности, молодости и ка-менското периода жизни, когда вместе с Н. Ф. фон Мекк была главной поддержкой и отрадой, давая ему приют и полный любви уход и ласку".

Так что не очень-то мы правы, говоря, что у Чайковского не было семьи. У Петра Ильича была большая и счастливая семья, и не много найдется людей, которые столь глубоко и полно пережили бы вместе со своей семьей все ее многочисленные радости и горести. Разве скажешь после этого, что все счастливые семьи похожи друг на друга? И бывают ли семьи, которые все время живут только одним счастьем?

Почти в самом конце трехтомного труда Модеста Ильича Чайковского о жизни его великого брата есть несколько строк, на которых мало кто останавливает пристальное внимание, да и сам Модест Ильич, упомянув по долгу биографа об увлечении Петра Ильича, не стал развивать эту тему и быстро перешел к описанию других событий. Между тем более подробное проникновение в сущность того, о чем мимоходом рассказал Модест Ильич, помогает лучше понять некоторые стороны натуры Чайковского, его отношение к жизни общества, к политике, к государству и к людям вообще.

"За последние годы, — пишет Модест Ильич, — любимейшим писателем Петра Ильича был Жорж* Элиот". Он отмечает далее, что Петр Ильич познакомился с сочинениями этого писателя в одну из своих заграничных поездок и напал сразу на шедевр, "Мельницу на Флоссе". С этих пор только Лев Толстой мог соперничать во мнении Петра Ильича с этим писателем, и он не только читал, но и перечитывал его произведения109.

Псевдоним Джордж Элиот принадлежал английской писательнице Мэри Энн Эванс. Литературный талант ее был высоко оценен Л. Н. Толстым, который признал ее роман "Адам Бид" как образец высшего искусства. К тому времени, о котором пишет Модест Ильич, многие произведения Мэри Эванс уже были переведены на русский язык, и Петр Ильич мог читать их не только во французском переводе, но вот повести из серии "Сцены из жизни духовенства" он, видимо, прочитал либо на английском языке, либо, скорее всего, во французском переводе, поскольку они и до сих пор не переведены на русский язык.