Виктор Розов - Удивление перед жизнью

Устраиваемся за столиком. Подходит молодая радушная хозяйка. Она вся дышит здоровьем и довольством. Кроме того, может быть, рада, что она тут, в теплой сытости, а не на покосе, не на уборке под дождем, ветром. Возможно, она так и не думает, но тело ее чувствует это само собой и блаженствует.

— Что кушать будете?

Собственно, вопрос лишний. Есть то, что есть, и ничего другого.

— А водочки?

— Нет, спасибо, не надо.

— Как же вы без водочки кушать будете?

— Авось пройдет.

— Не пройдет. Ну хоть поллитровочку.

«Хоть»! К ее огорчению, отказываемся твердо.

Ливень, гром и молния резвятся вовсю. Природе тоже хочется выражать себя не только ясным солнышком и ласковым теплом. У нее тоже свои эмоции. Правда, по какому поводу, знать нам не дано. Но нам хорошо в этом уютном укрытии.

— Скажите, — спрашивает брат хозяйку, — тут невдалеке больница была, она сохранилась?

— А как же, что ей сделается! Была, тут и находится. У вас кто больной?

— Да нет… Эту больницу мой отец строил.

И происходит следующее чудо. Невидимый мужичок из своег о уголка внятно произносит:

— А вы Александр Александрович Розов будете?

Громыхал ли гром, была ли молния, мы уже этого не видели и не слыхали. Фраза была ошеломительной.

— Да, — ответил оторопевший Александр.

— А ты чего со своими разговорами лезешь? Кушать людям мешаешь, — почему‑то сердито фыркнула хозяйка. — Иди‑ка отсюда.

Мужичок, поворчав, взял лежащий у его ног мешок, на дне которого было что‑то гремящее, и вышел за дверь. Мы не остановили его, не попеняли хозяйке за то, что она его прогнала. Мы все еще не могли опомниться от его вопроса. Ну откуда, откуда он мог знать и доктора Розова, и его сына? Никто из нашего семейства здесь не бывал почти полвека. Мы, удивленные, примолкшие, продолжали обед.

Очередная гроза отгремела, появился просвет в тучах. Поблагодарив хозяйку за угощение, мы вышли. В сенях сидел изгнанный из чайной мужчина.

— Скажите, — спросил его Александр, — откуда вы меня знаете?

— А как же! Я с вашим братом Юрием Александровичем в одном классе в нашей школе учился. И Галину Николаевну, маму вашу, помню, хорошая была женщина. Как поранишь ногу там или руку, йодом смазывала. И сестру Татьяну Александровну. Ужасная была девица…

— Почему ужасная? — вздрогнул я.

— А как же! Она за нами наблюдала. Если уроки не выучишь, уж так ругать начнет! Житья от нее не было… А с братом вашим, — продолжал мужичок, — сколько рыбы мы переловили! И вы с нами бывали. Только вам годков пять — шесть было, маленький, оттого меня и забыли.

Брат рассказал, что из всей его семьи живы только он и Татьяна Александровна, остальных уже нет. Мужичок сказал: «Вон как…» — и посочувствовал простым, естественным сочувствием. Зная, что люди смертны, не вскрикнул от удивления, но принял все как должное. К сожалению, от неожиданности встречи мы не разговорились подробно. Я потом попрекал Александра:

— Что же ты не расспросил его обо всем?

— Знаешь, я тогда так растерялся, — отвечал Александр, — даже не знал, что сказать.

Мы пошли к больнице. Как в Ветлуге, там с 1907 года все оставалось прежним. Мы увидели знакомые корпуса — приемный покой, хирургический, инфекционных болезней (раньше это отделение попросту называли «заразным») и даже мертвецкую (морг). Дом, в котором родился брат, стоял, как в «Земляничной поляне» Бергмана. Густые заросли сирени почти закрывали его. Дом доктора. Тут, в этой больнице, дядя Шура вскрывал чирьи, лечил сифилис, отпиливал ноги и…

— Иногда приедет какая‑нибудь богатая дородная баба и жалуется, — рассказывал мне когда‑то дядя Шура. — «Болею, сил нет, невмоготу, а что — не разумею». Я осмотрю ее и ставлю диагноз: «Да, хвораешь». А потом рекомендую: «Сходи‑ка ты к святым мощам в Киево — Печерскую лавру, приложись, поможет». И больная, охая и ахая, шла. Приходила здоровая, с веселым блеском в глазах, благодарная.

— А зачем вы ее туда посылали, дядя Шура?

Да она так, от нечего делать стонала, от жира. А прогулялась до Киева, жир сбросила, скуку разогнала, и полегчало. Я таких больных всегда лечу подобным методом.

Корпуса больницы были в идеальном состоянии. Все из отличных бревен и как будто вот — вот построены. Работнику больницы мы заметили:

— Как вы все хорошо содержите. Очевидно, ремонт недавно проводили.

— Какой ремонт? Зачем? И не трогали. Как стояла, так и стоит. — И добавил: — Раньше ведь руками строили.

Видимо, под этим он подразумевал — на совесть. Оттого я и запомнил эту фразу. Не буду развивать его замечания, перенося в сегодняшнюю действительность. Скажу только: не по приказу, не из страха, не из‑за денег, не за благодарность или награду, не из честолюбия — это и есть на совесть!

Мы спросили: а висит ли в больнице фотография доктора Розова?

— Как же. Только она сейчас временно на выставке.

Мелькнула у меня мысль — по приезде в Москву обратиться в Министерство здравоохранения с просьбой присвоить Одоевской больнице имя доктора Розова, ведь он ее создал. Удержала неловкость положения: скажут, хлопочу за родственника. А стоило бы. Может, и малоприметное для всей России дело сделал Александр Федорович Розов, а может, и не такое уж маленькое, если принять в расчет, что до постройки этой больницы людей в Одоевском фактически никто не лечил. Правда, потом почетное звание заслуженного врача и орден Ленина дядя Шура имел. И портрет его висит в больнице. Это хорошо. И люди, как вы видите, помнят своего доктора.

Мы обошли больничный двор.

— А вот тут стояла бочка с водой, — сказал Александр, показывая в сторону спуска к реке. И как будто это был жест фокусника — бочкэ стояла на своем месте!

Все так бурно развивается, многое сносится, перестраивается, заменяется, стирается с лица земли, и возникает чувство боли, будто рвут твои невидимые глазам корни. Только вздрагиваешь, стиснув зубы и сдерживая слезы. И не будет у людей счастья прикосновения к прошлому, и не будет у них почвы под ногами, и будут они бродягами, Иванами, не помнящими родства. Когда в домашнем хламе обнаруживается игрушка наших ныне взрослых детей, конечно же, мы не выбрасываем эту реликвию, а снова бережно прячем в какой‑нибудь закуток.

К вечеру небо стало чистым и река сделалась голубой и зеркальной. Мы мчались обратно молча, полные сильных чувств, даже потрясенные. Хотелось молча нести в себе эту святость. Даже сын мой чувствовал наше состояние и не прикоснулся к нему никаким пустым словом.

Когда я посмотрел во МХАТе спектакль «Соло для часов с боем» (к счастью, я смотрел его один, никого из знакомых в тот вечер в театре не встретил) и вышел из дверей театра, я не поехал домой, а долго шел по улицам Москвы, неся в себе то благословенное чувство, которое пробудили во мне великие старики МХАТа во главе с божественной Андровской. О чем я думал? Нет, не о театре, не об искусстве, не о системе Станиславского. Я думал о жизни, о своем поведении в ней, о высших ее радостях, о ее смысле.