Виктор Розов - Удивление перед жизнью

Уже интересно: имение Шаляпина! Дух великих людей преображает даже окрестности. Например, Пятигорск без Лермонтова— просто курортный городок, каких множество. А маленький домик на окраине, где жил и умер гений, все преображает. Ходишь на цыпочках. «Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит…» Я видел эту дорогу.

…Крутой берег, покрытый орешником. Шаляпинского дома с реки и не видно, одна зелень. Причалили. Забираем имущество и поднимаемся в крутую гору. Навстречу водовоз — бочка на телеге. Уф, взобрались… Какой великолепный вид! Старинная барская усадьба с обязательными колоннами, с просторной открытой верандой, широким крыльцом, балконом на втором этаже, обнесенным изящными, как кегли, балясинами. А там, вверху, под самой крышей, — окошечко, и тоже художественное. Слева и справа от дома разросшиеся, буйные в своей дикости и заброшенности кусты сирени. Перед парадным подъездом сочная зеленая поляна. А дальше взор улетает в поля и леса, за горизонт. Волшебное царство! Уносишься куда‑то в даль времен и вспоминаешь все, что читал у Тургенева и Гончарова, видел на картине «Все в прошлом» и так далее…

И нам приходит мысль: а ведь это усадьба госпожи Простаковой. Никакой декорации! Будем играть на веранде и крыльце, а зрителей попросим разместиться на лужайке перед домом. Запах эпохи, причастность к тому времени, всамделишность места совершили в нас какой‑то внутренний переворот. Чувства закипели, мысли бушевали. Мы как мыши засновали по дому, по его первому и второму этажам: обследовать балкон, искать какие‑либо старинные вещи — чашки, самовар, деревянную бадью. Притащили валявшиеся в сарае допотопный сундук и немыслимое кресло.

Весь день мы репетировали — прикидывали, кто откуда появится. Скотинин — вон из того леса, по той дороге. Милон и Правдин встретятся у полуразрушенного флигеля. Правдин гулял, а приехавший с отрядом Милон пошел осматривать местность, вот и встретились неожиданно. Еремеевна будет метаться по дому и по дорожкам, бегать и в сарай, и в амбар. А Стародум… О, для Стародума будет особый выезд. Мы уговорили водовоза — того, что встретили по пути в гору, — привезти актера Пржевуского- Стародума на Своей телеге именно снизу, из‑под горы. И Софья с криком: «Дядюшка!» — опрометью помчится по дорожке навстречу и, вспрыгнув на телегу, бросится в его объятия. (Когда вечером мы играли, и Софья — Ирочка Златоустова — помчалась по дороге с этим самым криком «Дядюшка!», и Кирилл Пржевуский — Стародум — соскочил с телеги и бросился ей навстречу, они обнялись, и Софья разрыдалась, я — Скотинин — вдруг выбился из роли и почувствовал, как у меня что‑то забулькало в горле, защипало в носу и чуть не брызнули слезы. Видимо, я на мгновение сделался зрителем.)

Обдуманы были только самые общие мизансцены, в остальном каждому разрешалось вести себя по обстоятельствам.

Начало спектакля приурочили ко второй половине дня после мертвого часа, чтобы закончить представление ко времени захода солнца. Так и получилось. Отдыхающие уютно устроились на травке — муравке, и мы начали представление.

Поверьте мне, это не аберрация памяти, не милое воспоминание из детства: все свои сценические ощущения и как актера, хотя в этом качестве я существовал недолго, и как автора я помню отчетливо и за жизнь перевидел театральных зрелищ видимо — невидимо от вершин искусства до его глубоких низин. Но тот день был единственным. Свобода— спутник вдохновения, в данном случае, видимо, та свобода, на которую способны только безответственные дилетанты, — охватившая нас, бросившая полностью, без остатка в восемнадцатый век, сделала нас талантливыми. Да, да, пусть на один день, но сделала. Это был спектакль — импровизация. Мы не играли, мы вольно общались не как актеры, а как Простаковы, Скотинин, Кутейкин, Цифиркин, будто ими мы и были на самом деле. Мы не мешали друг другу, никто не мешал нам. Отдыхающие были случайными свидетелями жизни дома Простаковых, ее величия и падения. Принято считать, что спектакль — это та вольтова дуга, которая возникает между сценой и зрительным залом. Думаю что, как правило, это верно. Но ведь всегда бывают исключения из правил. И спектакль «Недоросль» в Порошине был таковым. Мы не замечали зрителя. Мы жили. А разве живой жизнью живешь на зрителя? И в то же время это была игра. Игра для себя. Возможно, похожая на игру детей, которым совершенно не нужен зритель.

Зрителей мы увидели потом, уже в легких сумерках после захода солнца. Они все сидели на траве. Нас попросили подойти. Какой‑то худощавый высокий мужчина, очень чисто одетый, в дорогом по тем временам костюме, сказал: «Уважаемые товарищи артисты! Я нездешний, я москвич. Приехал в этот дом отдыха. Много я видел в Москве и Ленинграде замечательных спектаклей с великими актерами, но такого представления, которое увидел сегодня, не видывал никогда. Ваш спектакль запомнится на всю жизнь».

Я позволил себе заключить слова зрителя в кавычки, не имея на это никакого права, потому что не могу же я дословно воспроизвести слова, произнесенные более полвека назад, но за суть каждой мысли как факта несу полную ответственность.

В течение моей жизни я часто вспоминал порошинского «Недоросля», пытаясь умом освоить, что же это за свободный полет игры совершили мы тогда.

Связываю прерванную нить рассказа и напоминаю: из Пошехонии мы вернулись в Рыбинск и вечером играем в Переборах, где еще достраивается гигантская плотина, уже перекрывавшая могучую Волгу, — она‑то и образовала Рыбинское море. На грузовике нас везут прямо по гребню, по верхушке плотины. Мы подъезжаем к весьма солидному и комфортабельному дому.

Прекрасный зрительный зал. Лепка, позолота, люстры, простор. Удобная сцена. И наша костромская бригада (как я ее называл, «восемь девок — один я») вовсю развлекает почтенную публику. Все идет как по маслу.

Но я же не устаю повторять: жизнь в совершенно неожиданные, а иногда и неподходящие для тебя Моменты (для жизни все моменты подходящие) преподносит или, скажем, дарит сюрпризы. Ну в самом деле, подумайте, мог ли я ожидать, что где‑то в клубе во время концерта я получу сюрприз, следствием которого будет изменение всей моей жизни. А получил!

Кончили мы первое отделение, отдыхаем, прихорашиваемся ко второму. И вдруг…

Дочь, когда ей было лет восемь, спросила меня:

— Папа, какое твое любимое слово?

Я не понял смысла вопроса и ответил:

— Все слова, Таня, интересны.

— Нет, — продолжала настаивать дочка, — одно любимое.

Недоумевая, я признался, что не знаю.

Дочь ответила:

— А у меня есть: «вдруг».

Дочь уже читала, и я понял магию этого слова, когда‑то и меня заставлявшую трепетать при чтении страшных историй вроде гоголевского «Вия» или детективных — Шерлока Холмса, Ника Картера, Ната Пинкертона.