Виктор Розов - Удивление перед жизнью

— И тогда я понял, — сказал Ионеско, — что я не сумасшедший, или тогда все сумасшедшие, и стал писать свободно. Я не хотел писать пьесы о том или ином явлении жизни, о каких‑либо людях, я хотел писать о самом смысле жизни, о ее, так сказать, сути.

Здесь мы немножко поспорили на тему, можно ли писать о смысле жизни или нельзя, и каждый остался при своем. Я‑то, сермяжный реалист, считал и считаю, что писать только о смысле жизни бессмысленно, потому что смысла этого никто не знает, так как он необъятен, недоступен человеческому разуму. Пиши не пиши, упрешься в стенку. Возьмем пример проще. Допустим, я хочу написать сущность стола. В чем она?

Стол — предмет, на котором едят.

Да, но не только.

Стол — предмет, на котором пишут.

Да, но не только.

Стол — предмет, на котором играют в карты.

Да, но не только.

Мало ли что можно делать на столе и даже со столом. Если он деревянный, может пойти и на растопку печки, как в войну бывало. Он может быть деревянным, железным, пластмассовым, на одной ножке, на трех, быть сороконожкой… Даже большой пень на пикнике становится столом, когда на нем расстелешь скатерку и разложишь еду. Нет, сущность стола не отыщешь, дело можно иметь только с конкретным столом. Сущность же его, на мой взгляд, определяется только понятием. Скажи слово «стол», и сразу в это слово можешь вместить все столы мира от первого до последнего. Но является ли понятие предметом художественного исследования и изображения? Не думаю. Не представляю.

Позднее, когда мы были в Ницце в музее Матисса, я нашел подтверждение этой своей мысли. В одной из комнат музея висят огромные эскизы — чуть ли не от потолка до пола — фигуры Святого Доминика. Фигуры эти предполагались для росписи часовни Святого Доминика. На одном эскизе Доминик изображен в рост, с горящими глазами, лохматой головой и бородой, косматыми руками, жилистыми стопами, даже грязными ногтями на ногах. На нем была детально расписанная ряса. Все было то, что мы называем «реалистично». На втором эскизе тот же Доминик в рост, но уже подробной разработки глаз, волос, лица, рук, ног, рясы не было. Чувствовалась беглость, нечто похожее на эскиз во втором или третьем варианте. На следующем полотне эта эскизность увеличивалась и уже была похожа на черновой набросок: едва обозначены глаза, руки, ноги, ряса. И на последнем — так он и нарисован в часовне (я там не был, но женщина — экскурсовод сказала об этом) — было нарисовано нечто самым примитивным образом.

И я подумал: видимо, Матисс искал именно сущность Святого Доминика. И если бы художник шел дальше, он должен был бы оставить холст чистым. Как же я могу писать сущность жизни, если не могу изобразить таким способом конкретного человека и даже стол. Кто‑либо из искусствоведов может опровергнуть мои соображения на этот счет или высказать что‑нибудь противоположное. Вполне возможно. Я никогда не претендую на знание истины в ее конечной инстанции, но поскольку эту заметку пишу я, то и пишу о том, как лично я понимаю и чувствую. Другие — пожалуйста! У Бога всего много.

…Возвращаюсь в отдел культуры министерства иностранных дел Франции.

— В отношении Шагала несколько сложнее, — произнесла дама раздумчиво и, образно говоря, почесала пальчиком в своей ловко уложенной прическе. — Шагал столь знаменит, что видеть его желают многие, — почти вслух размышляла она. — Нужен мотив. Не найдется ли он у вас?

И у меня тут же с ходу мелькнула извилистая (если не сказать грубо — хулиганская) мысль:

— Может быть, господину Шагалу будет приятно узнать что- нибудь о Витебске? Алешин в этом городе родился.

Родился или не родился Алешин в Витебске, я не знал, но, как говорится, слово вылетело.

— О, это уже идея! — воскликнула дама и даже подняла указательный пальчик.

Кто не знает, что родина Шагала — Витебск, что это для него самый великий город на земле, что он рисует его всю жизнь.

— Я сообщу ответ господина Шагала вечером, — уже совсем деловито сказала дама.

И я исчез. В гостинице я сразу поймал Алешина и закричал:

— Самуил Иосифович, вы родились в Витебске!

Алешин отпрянул и воскликнул:

— Ничего подобного!

Я рассказал ему о своей выходке.

— Но как же в Витебске… В Литературной энциклопедии написано, где я родился.

Вечером мы узнали о согласии Шагала принять нас. И Алешин обрадовался так же, как и я.

Итак, из Ниццы мы едем в Сен — Поль де Ване к Шагалу. Красивейшая дорога от побережья Средиземного моря шла в горы. По пути с правой стороны мелькнула вилла Ренуара, где он жил, творил, где музей.

Увы, время ограничено… И все же… Все же мы попросили подъехать к вилле. Вошли во двор, постояли еще у одной человеческой реликвии. Право же, великие тени не покидают своих мест никогда.

Музей был закрыт. Мы побродили по саду, полюбовались статуями. Я сорвал маленькую розу из сада Ренуара — она поныне лежит у меня в книге… «Цветок засохший, безуханный…»

Я сентиментален. Меня яростно ругали за это после постановки пьесы «Ее друзья» в Центральном детском театре. Но я и не скрываю: я сентиментален. Сейчас, пожалуй, увы, стал жестче.

Еще поворот… еще… выше в горы… стоп! Мы у цели. Ворота распахнулись, и мы едем по участку земли Шагала. Конечно, для нас не прошло незамеченным, что по владениям Шагала мы ехали довольно долго. Нет, это был не садово — огородный участок. Вот и само здание. Как мне запомнилось, серое, прямоугольное, без украшений. Не какой‑нибудь шереметьевский или юсуповский, дворец. Лаяла собака, но под охраной прислуги мы безопасно вошли в дом.

Не знаю, все ли испытывают некий священный трепет, когда входят в подобное жилище, да еще когда в нем в яви и плоти находится тот, кто окутал великой творческой тайной это жилище. Я испытываю. И я счастлив. Даже когда иду в театр на спектакль, — театр, как известно, тоже храм. Недаром раньше, идя в театр, зритель одевался понаряднее, женщины сооружали украшающие их прически, а мужчины чистили ботинки. Увы, увы, мне грустно было видеть на днях, как в двери одного из прославленных наших театров шли растрепанные дамы с авоськами и небритые джентльмены. Мне скажут: «Отстаньте вы, товарищ Розов, с вашими претензиями, замотанному за день современному зрителю не до завивок, наши женщины — они еле успевают мазнуть помадой губы, глядя в автобусное стекло». Может быть, может быть… А все‑таки жаль.

…Через прихожую нас провели в большую комнату, лишенную всего ненужного. Маленький столик, около него несколько стульев, будто поджидавших нас. И картины. Вот тут‑то дух и перехватило.

— Господин Шагал в мастерской, он сейчас спустится к вам, — произнесла служанка и исчезла.

Мы молча рассматривали, видимо, самые любимые автором картины. Я не художник. Не зная живописи, не могу их объяснить, я просто любуюсь какой‑то восторженной яркостью красок, фантастичностью сюжетов, тайными для меня композициями. Люди парят в небе без парашютов, и не в космическом пространстве, а именно в воздухе. Что грезилось художнику, не знаю. Стараюсь понять и не понимаю. А надо ли? Не лучше ли просто полюбоваться, почувствовать этот полет, о чем‑то помечтать, что, может быть, и сбудется?