Ингрид Бергман - Моя жизнь

Так я и сделала. Думаю, именно этого мне и недоставало в жизни: стать кому-то необходимой. Я жила с ними около трех лет. Мама посылала мне деньги. Я платила жалованье слугам, водила детей к зубному врачу, занималась с ними верховой ездой, помогала им в уроках. Робина я приобщила к лыжам и старалась сделать из него главу семьи. Он был невероятным любителем поговорить. Я тоже выучила язык и говорю по-итальянски очень хорошо.

Для меня пребывание в Италии стало важным этапом жизни. Этапом совершенно необходимым. У меня не было собственного дома, я не была замужем, не могла выбрать себе профессию по душе. Поэтому мне нужны были корни и дом. Мне важно было обрести чувство, что я нужна кому-то, нужна моя помощь. Я должна была делать то, что необходимо.

Я чувствовала, что нашла свое место. Правда, иногда мне приходили в голову и другие мысли: «Смешно! Что я здесь делаю? Что сказал бы мой отец?» Конечно, он отнесся бы к этому с неодобрением. «Какой ужас! — решил бы он. — Жить в Италии с тремя этими детьми». Тем не менее я это сделала, хотя порою мне самой ситуация казалась странной. Однако приехала я к троим детям, из которых двоим было по двенадцать, а одному четырнадцать, а когда уезжала, Робину исполнилось семнадцать, а девочкам — по четырнадцать.

Роберто приезжал обычно к ленчу. Мы всегда ставили для него стул. И независимо от того, появлялся он или нет, стул всегда стоял. Как только он перешагивал порог, то тут же шел к телефону и начинал вести по нему длительные переговоры. Потом наконец шел к столу. Но телефон звонил снова, он снова уходил и снова долго разговаривал. Главной темой этих бесед были деньги. Когда подавали десерт, он на несколько минут возвращался. Всех угощал, всех целовал на прощанье — поцелуи, поцелуи, поцелуи... Но опять звонил телефон, и Роберто исчезал. Так он навещал детей.

Наша жизнь шла своим чередом. Я любила Италию. Мне нравилось здесь. Я была рада, что близко узнала детей, узнала Роберто. Потому что теперь я составила о нем свое мнение, независимо от точки зрения других людей. Я рада была познакомиться с Сонали, со всеми другими участниками тех событий, о которых мне важно было узнать все самой.

Роберто был некрасив, но безумно обаятелен. Он был блестящим оратором и мог говорить часами на любую тему: о происхождении мира, о продовольственном кризисе... Темы выбирались глобальные, и обо всем он судил с полным знанием дела. Говорить он мог бесконечно и просто очаровывал, гипнотизировал вас. Я не знала его в тот период, когда он увлекался гоночными машинами, вел ночной образ жизни, общался с Анной Маньяни и так далее. Я была рядом с ним в те годы, когда его кинокарьера близилась к концу. Зарабатывать деньги стало трудно. Его фильмы не пользовались успехом. Он пробовал работать на телевидении, но и там получалось не очень-то хорошо. Продать свои фильмы он не мог. Я узнала Роберто не в самый лучший период его жизни. Он находился в глубокой депрессии. Одной из главных проблем было для него содержание всех детей и всех домов. Нужно было помогать первой жене, первому сыну, нашим троим и Сонали с двумя детьми. Всем требовались деньги, и единственной возможностью заработать оставалось кино.

Мне нравился мой итальянский период еще и потому, что росла я в одиночестве, воспитывалась в обстановке изолированности, а здесь окунулась в немножко хаотичный, но необычайно милый и привлекательный для меня мир. Какое-то удивительное обаяние исходило от всех этих детей, находящихся вместе, хотя их родители жили каждый своей собственной жизнью. Мне казалось чудом это сообщество детей Сонали, Рафаеллы и Джила, кузин, других родственников Роберто, его сестры Марчеллы, ее дочери Фиореллы. Я была счастлива с ними.

Роберто был необычайно эгоцентричен: дети для него служили воплощением собственного «я». Они были его произведением. Как многие творческие люди, он воспринимал свою жизнь и себя как самое важное явление жизни, собственные нужды как первоочередные. Он, безусловно, ощущал свою уникальность. А он и был человеком уникальным. Он всегда шел впереди, делая то, что считал нужным, и меньше всего думая о значимости других людей. Думаю, его никогда не волновали устои людей среднего класса, их идеи о долге, об ответственности. Оглядываться на мнение других он считал уделом буржуа. Такого рода ценности, по его мнению, должны быть отринуты как недостойные великого человека.

Я собиралась остаться в Италии. Но повстречала вдруг человека, владевшего рекламным агентством, который предложил мне работу в Америке. Надо было делать рекламные передачи для компании «Фиат». Я согласилась, поскольку решила, что такое задание выполню за несколько недель. Мне сказали, что можно уложиться и в неделю, что было тогда для меня как нельзя более кстати.

В течение трех месяцев я сидела за рулем «фиата», исколесив на нем всю Америку. Я делала передачи для радио и телевидения. Когда я приехала в Сан-Франциско, где жил отец, то решила побыть какое-то время с ним. Я пошла на телестудию Сан-Франциско и спросила, нет ли у них для меня какой-нибудь работы на пару недель. Оказалось, что есть. Женщина, которая делает утреннюю передачу, ждет ребенка, и студия ищет ей замену. Они возьмут меня на две недели, пока не подберут постоянного сотрудника. Но прошли две недели — мне никто ничего не говорил. Прошли третья, четвертая и пятая... Это было десять лет тому назад, и с тех пор я работаю на телевидении».

Джон О’Горман был моим гримером более десяти лет. Он даже ездил со мной в Америку. Я его обожала — он обладал огромным чувством юмора. А когда встаешь рано утром, садишься в гримерное кресло, то так хорошо, когда рядом с тобой находится человек, способный вызвать улыбку. День становится легче.

Я приехала на съемки «Желтого «роллс-ройса»». Джон О’Горман накладывал мне грим, когда к нам подошел мужчина небольшого роста в поношенной синей спецовке и в старой рубашке. Он держал в руках букет цветов, который и вручил мне со словами:

— Добро пожаловать. Рад вас видеть.

— Благодарю вас. Вы очень добры, — ответила я.

Он отошел. Я повернулась к Джону:

— Где-то я его видела раньше. По-моему, он то ли электрик, то ли рабочий сцены.

— Ингрид, — терпеливо откликнулся Джон, — он твой режиссер.

Это был Энтони Аскуит.

Начались съемки, и тут выяснилось, что практически каждый актер, который работал с Энтони Аскуитом, дарил ему новую спецовку. Но он ее не надевал, поскольку считал, что старая одежда приносит удачу, и не расставался с нею в течение всех съемок. Это был самый добрый и самый вежливый режиссер из всех, кого я знала. Настолько вежливый, что, наткнувшись на провод, он поворачивался и говорил: «Прошу прощения». К участникам массовки он обычно обращался со словами: «Леди и джентльмены! Мне очень неловко беспокоить вас, но прошу: по возможности заканчивайте пить чай. И когда у вас выдастся свободная минутка, пожалуйста, подойдите и встаньте вон там. Не спешите, пожалуйста».