Валерия - И жизнь, и слезы, и любовь

Мы с Лёней стали неразлучны. В то же время полной близости между нами не было. Я была чистая девочка. А Лёня чувствовал, что я боюсь. Только сейчас я могу оценить, какой это был подвиг для взрослого, опытного, уже разведенного мужчины. У него в тот момент были близкие отношения с другой женщиной? Эти предположения я напрочь отвергаю. Трудно переоценить то, насколько мы были неразлучны с Лёней! Мы целые дни не отходили друг от друга: о чем-то беседовали, что-то репетировали, что-то сочиняли.

Одиночеством в номере-люксе гостиницы «Европа» я упивалась недолго. До этих первых затяжных гастролей. Номер был двухкомнатный. И во второй комнате селили каких-то странных женщин. Помню даму лет эдак пятидесяти, которая постоянно водила к себе разных мужчин.

Ускорил наше сближение с Лёней один неприятный эпизод.

Лёня ушел к себе домой, а я осталась в своем гостиничном номере, который в тот момент разделяла с еще одной солисткой из нашей филармонии.

Ночь. Мы крепко спим. Вдруг — стук в дверь. Моя соседка открывает. В наш номер вваливается целая ватага знакомых ей парней из другого коллектива филармонии. Они к нам — с шутками-прибаутками. Мол, девчонки, чего вы спите — давайте поболтаем, потусуемся. Я — им: какие там разговоры — ночь на дворе. Они, естественно, не вняли. Потом они так вальяжно расселись на кровати моей соседки, что ей пришлось перейти ко мне. И вот мы с ней лежим в постели уже вдвоем. И тут один из этих пьяных музыкантов чуть ли не с разбегу бросается к нам в койку. Я вскочила как ошпаренная. Всю ночь не сомкнула глаз. Бродила где-то, как сомнамбула.

Наутро ко мне приходит Лёнька. Я ему всю эту историю рассказала. Он — мне:

— Все, хватит. Ты переезжаешь ко мне. Я буду спать на раскладушке. Ты — на моей кровати. Бабушку мы не потесним — она все равно обретается в соседней комнате.

К лету я перебралась к Лёне. Самое удивительное, что мы действительно так и жили: я на кровати, а он рядом, на раскладушке. Никого мой переезд не удивил — было ясно, что дело движется к свадьбе.

Потом он перебрался ко мне: все-таки ложе было двухспальное. Мы с ним обнимались-целовались. Но больше — ни-ни. Чудеса! Теперь я понимаю, какие это были чудеса.

Доходило до смешного. Нас приехала навестить моя мама. А мы проспали — не успели подняться к ее приезду. Открываем глаза:

— Привет, мама!

Я начала сразу оправдываться:

— Мама, не волнуйся. Это не то, что ты подумала. Я сейчас тебе все объясню.

А мама и не волновалась. Она всегда мне доверяла. И видела мою жизнь так, как она виделась мне. Я наивно считала: все, кто меня любит, должны доверять моему взгляду на то, что происходит со мной.

Когда я жила с Шуйским, мне все время казалось, что у меня раздвоение личности. Все-таки, что бы он мне ни говорил, я виделась себе не самой плохой певицей, нормальной хозяйкой, преданной матерью. Перед его глазами, видимо, протекала жизнь какого-то абсолютно другого существа. Те обвинения, что он выкрикивал во время страшных скандалов, которые устраивал почти ежедневно, явно относились к какому-то другому человеку.

Я думала: может, правду говорят — мир для каждого человека существует в единственном экземпляре, таким, каким он его видит. Может, Шуйский зрит нечто иное. Может, вместо крокодила ему видится розовый куст, а я представляюсь ему ведьмой на метле? Может, мой муж вообще живет на другой планете, где все выглядит иначе, а здесь просто материализовалось его бренное тело?

Будущая невестка часто боится быть не принятой родственниками будущего мужа. Совместная жизнь с ними ей кажется ужасной. Я же с улыбкой вспоминаю годы с Лёниными родными в Саратове.

Лёня — человек из артистической семьи. Богема, короче говоря. Атмосфера в семье была скорее теплая, творческая, интеллигентная. Лёнина бабушка Вера Дмитриевна, например, некогда работала в цирке воздушной гимнасткой. Отец разъезжал с психологическими опытами. Мама была его ассистенткой.

Ярошевский-старший, Владимир, был весьма примечательной личностью.

Помню один эпизод. Дело было еще в Аткарске. Мне лет пятнадцать. В город на гастроли приехал Владимир Ярошевский.

А в нашей школе учился очень способный мальчик. Звали его Толя Шевцов. Сын простой женщины, уборщицы, он был очень хорош собой, похож на артиста Василия Ланового. Кроме того, он замечательно читал стихи: красивый голос, прекрасная дикция. Я заслушивалась и думала: вот бы мне научиться так декламировать, как это делает Толя! (Кстати, с Толей мы дружны по сей день. Он очень целеустремленный человек, добрый, щедрый; многого в жизни добился. Сейчас он кандидат биологических наук, в его профессиональном багаже много научных работ.) В то время он чувствовал в себе некие телепатические способности, как он говорил. Когда в наш город приехал Владимир Ярошевский, Толя с радостью отправился на его выступление.

Он вызвался поучаствовать в психологическом эксперименте, который проводил Ярошевский. Шевцов написал на бумаге несколько строк, которые должен был мысленно экстрасенсу передать. Там вроде произошла какая-то неувязка или заминка: то ли Ярошевский ошибся в действиях, то ли Толя дал неверную команду. В общем, гастролер выполнил свой номер небезупречно. Но Толя все равно, чтобы не ставить артиста в неловкое положение, сказал:

— Вы совершенно правильно выполнили мое задание.

Ярошевский ответил ему грубо:

— Я в ваших комментариях не нуждаюсь.

Я подумала: боже, какой хам! Для меня он сразу перестал существовать как артист.

Когда я лично познакомилась с Ярошевским-старшим, мне тут же стало понятно, почему Лёня такой мягкий человек. Отец на него просто давил, но, слава богу, мало участвовал в воспитании. А воспитывали моего будущего мужа нежные руки доброй, демократичной бабушки.

Меня, конечно, сразу предупредили: Лёнин папа — человек сурового нрава, с необыкновенно тяжелым характером. Все перед ним просто трепетали. Не знаю почему, но ко мне он относился хорошо. С его стороны в мой адрес не было никогда ни резкого взгляда, ни дурного слова.

Быт семьи Ярошевских — отдельная история.

Когда я к ним переехала, мой взгляд сразу упал на окна в Лёниной комнате — и я давай их отмывать. Все у них передраила-перечистила. Потом поняла, отчего так грязно, — вся семья прямо в уличной обуви заходила в комнаты. Я поначалу пыталась что-то предпринимать. Потом мне стало ясно: негоже в чужой монастырь со своим уставом. Бороться с этим было бесполезно. Я стала у входа в нашу комнату класть мокрую тряпку…

Лёнина бабушка Вера Дмитриевна, как оказалось, имела на меня большие хозяйственные виды. Как-то раз она меня спрашивает:

— Ты умеешь готовить?