Нонна Мордюкова - Казачка

— Ниче, ниче, — хрипло, с улыбкой говорит она.

Входит в хату… Белое лицо с неуловимой улыбкой клонится на чисто вымытые доски стола. И вот здесь вспоминается тот самый магический круг: наступил момент, когда режиссер, актриса, оператор, художник, звукооператор замкнулись в это кольцо. Актриса находилась в прекрасном дурмане Натальи, режиссер не дыша подправлял, «вел» ее игру, оператор выжимал максимум из происходящего — беззвучно, пальцами, давая команду осветителям, боясь разорвать этот круг. Все срослись и вошли в зону волшебства.

Эпизод смерти Натальи в «Тихом Доне» — для меня высший из всех виденных мною эпизодов в кино.

У актеров-мужчин такой миг озарения для меня — это рыдания Чайковского в момент похорон Рубинштейна. Смоктуновский стоял, отвернувшись, вполоборота, от камеры. И чем ниже он опускал голову, стараясь скрыть свои рыдания, тем горше, горше становились его слезы! Смоктуновский увидел что-то дальше сценария и вообще реальной, рабочей цели съемки. Уверяю вас: как раз в тот миг актер меньше всего был озадачен целью правильно сыграть потерю друга. Нет, он был не здесь, он был в плену наивысшего нервного возбуждения — он плакал по Рубинштейну!

Но как же трудно даются эти мгновения! В кино они так же редки и так же дорого ценятся, как и в любом виде искусства. Если в роли есть два-три таких места, считай, что она в кармане.

У меня тоже, думаю, есть эпизоды — два или три, которыми могу гордиться. Это сцена в тюрьме из «Молодой гвардии». Я тогда забыла о съемке, и я не играла — это было высшее проявление подлинной романтической натуры Ульяны Громовой.

В фильме «Возврата нет» — это сцена с А. Баталовым, которую тоже обычной съемкой не назовешь. То был какой-то психопатический выпад. То есть я произносила слова автора Анатолия Калинина, но вера в них довела меня до состояния аффекта. Ничего тут особенного вроде бы нет, но какое это счастье для актера! Падают же спортсмены без чувств? Падают!

Вспоминаю и «Простую историю», сцену в ночном райкоме с Ульяновым. Ах, что это за партнер! Он не допускает к себе близко, но дает понять, что мы спаяны одним дыханием сыграть сцену, и уже этим своим желанием заграбастать всю силищу в общее дело мобилизует меня. В той сцене я победила его. Он был сокрушен, потерян, на миг влюблен в меня, как в Сашу Потапову. Был, был! Это я точно почувствовала. Миша ослаб, сдался и из секретаря райкома превратился в обыкновенного мужчину, желающего продлить уединение. Зато в сцене рыбалки игру уже повел он. Он всю любовь в моем исполнении всячески отторгал, он выпустил из себя что-то такое, как муравей кислоту, — и пошел хаос. Он это или секретарь райкома? Меня даже шатнуло от такой мужской силы. А в этом и заключалась суть эпизода.

Но когда гаснет свет и заканчивается съемка, узел напряженного деяния коллектива мгновенно распадается. Я и не видела, на какой машине Миша уехал в гостиницу, да и он не ведал, куда я отправилась. На этом обычном свете мы стали не нужны друг другу, как и раньше, до съемки.

Немногие актеры припомнят на своем пути священную близость партнеров в кадре: это не удается почти никогда, хотя на экране все пристойно, профессионально — только и всего!

В 1984 году мы с сыном переехали в высотку. Выхожу на закате солнца на балкон, кажется, самого фешенебельного дома в Советском Союзе — высотного на Котельнической набережной. Здесь жили и живут разные великие, знаменитые и совсем простые люди, рабочие. А когда-то начинающей актрисой я бродяжничала по Москве с грудным ребенком, не зная, куда притулиться. Комната в бараке, которую я уже описала, была великим подарком и органичным местонахождением молодой особы, молодого специалиста. А эти высотные дома, они тогда загромождали мои понятия, холодили недоступностью и нереальностью.

Да и как там жить? Вот в бараке ясно, а там… И кого туда посылали жить? Слыхом не слыхивали мы. Однако натуральные люди селились, жили… Лучко Клара Степановна с Лукьяновым, а кто еще — не знали.

И вот жизнь прошла… Немедленно нужно было съезжаться с сыном. Как нас легко приняли в этот дом! И вещи наши бьющиеся, и цветы перевезли бывшие хозяева, с которыми мы менялись. А мы никак не могли понять, почему в этот дом-мечту так легко поменяться?.. Но, в общем-то, нам это было безразлично.

Я не отношусь к тем матерям, которые теряют разум от любви к внуку. Нет. Я люблю сына. Внук милый, частица природы, потешный, но это не сын. И тут с Володей случилась беда: он разошелся с женой. Расходились тяжело, не за один заход. Словом, намучился. Один. Трудно сходящийся с людьми, любящий книги, с юмором, с доброй душой. Ему нужна была мать. И я, конечно, пошла на съезд со взрослым сыном. Ну что ж, может быть, другая мать поступила бы мудрее, а я по-нашему.

Навалились братья, сестры и вперемешку со слезами стали упаковывать вещи. Переехали. Ночь на дворе. Решили все ночевать в высотке. Взяли бутылку, чтоб отметить, и заснули как убитые. А утром, когда все разъехались, я рассмотрела старость рам, стен, нерадивость хозяев — гибкий шланг в ванной был перевязан чулками и изоляцией. И так всё. Нужен ремонт, думаю, тысячи на три. Ну ничего: «партизанить» не впервые, отложу, заработаю, по одной комнате в год отремонтируем.

Главное — Володя со мной. Для него отдельная квартира оказалась почти гибельной. С его простодушием, добротой и безотказностью перед «захожими друзьями» жить тяжело. Ну, об этом надо целый том написать и умереть от напряжения. Пока не буду. Мы вместе — значит, сразу наполовину будет меньше «услуг» тех мальчиков, которым уже под сорок.

Вы попали в высотку, вы отремонтируете по одной комнате в год. Почему так медленно? Потому что даже рамы на окнах надо менять… Оказывается, умные люди были, что побежали из этого дома: предстоял капитальный ремонт без выезда. Что это такое, я еще не знаю, и сколько лет мы будем перешагивать через бочки с известью и новые батареи, тоже неизвестно. Ремонт, понимаю, предстоит каторжный, оглушительный, и до нашего седьмого подъезда дойдут, видно, нескоро.

Стою на балконе, внизу розовая от заката Москва-река. Вот и я теперь в аристократы попала. Форточку привязала изоляционкой; оказывается, хороший материал. Но в каждом сложном положении теплится заря выхода. А как другие люди? Так и мы. Подождем, поперешагиваем, лишь бы жизнь шла своим чередом. Будут же люди как-то терпеть, готовить какое-то время на электроплитке, так и мы. Но зато — «будем живы — не помрем» — квартиры потом будут отменные. Доживем до того момента, завладеем наконец высоткой.

Кажется, это из области уже когда-то тобою прожитой жизни: я так люблю старые дома. И не просто старые, а комфортабельные, с окнами, на которые невозможно повесить занавески: так высоки они.