Василий Балакин - Екатерина Медичи

После этого завязался разговор, о содержании которого нам известно из отчета, направленного Екатериной Медичи Генриху III. Смысл беседы сводился к тому, что собеседники пытались выведать намерения друг друга, рассыпаясь при этом в комплиментах и заверениях в совершеннейшем почтении. При этом не было ни малейших шансов прийти к соглашению, поскольку королева-мать не привезла никаких более конкретных предложений по урегулированию, чем такое: «Ну что, сын мой, совершим доброе дело?» Тот с готовностью ответил: «За мной, мадам, дело не станет; того же и я желаю». И далее:

— Так скажите же, чего именно вы желаете!

— Я желаю, мадам, того же, что и ваши величества.

— Оставим эти церемонии! Прямо скажите, чего вы требуете.

— Мадам, я ничего не требую и прибыл сюда лишь для того, чтобы получить от вас распоряжения.

— Да полно вам, вносите предложения!

— Мадам, у меня нет предложений.

И так далее, день за днем. Тем не менее Генрих Наваррский не прерывал этот диалог глухих, чтобы дать немецким рейтарам необходимое время прийти к нему на помощь. В течение трех месяцев он как мог развлекал свою тещу. Наконец 15 марта 1587 года он предложил ей помощь французских и немецких протестантов, дабы восстановить авторитет короля, подорванный действиями Лиги, и обеспечить его подданным длительный мир. Полагая, что зять потешается над ней, Екатерина Медичи тут же положила конец переговорам. Они расстались, чтобы больше уже никогда не свидеться.

Война возобновилась. Генрих III и Екатерина оказались заложниками подписанного ими в Нему-ре соглашения. Положение короля в Париже с каждым днем становилось все более невыносимым. Ли-гёры ни во что не ставили его — настоящим королем Парижа был герцог Гиз. Не добавляли Генриху III оптимизма и «политики», заявлявшие, что при помощи гугенотов они избавили бы его от тирании Генриха Гиза. Дабы показать, что он еще хозяин в собственном королевстве, Генрих III потребовал, чтобы Гиз и Эпернон примирились. Жуаёз получил приказ оттеснить короля Наваррского в Беарн, тогда как Гиз отправился оборонять восточные границы от немецких рейтар. Король, надеявшийся на победу Жуаёза и на поражение Гиза, подался на Луару, где принял под свое командование резервную армию. Эта позиция позволяла ему в нужный момент вмешаться там, где военная удача благоприятствовала бы ему. Генрих Наваррский, желавший успеха немецким рейтарам ничуть не больше, чем король Французский — Лиге, тем не менее нуждался в этих иностранных контингентах, тогда как Генрих III опасался иностранной оккупации своего королевства.

Однако военные действия стали развиваться совсем не так, как хотелось бы Генриху III: его любимчик Жуаёз потерпел при Кутра сокрушительное поражение от Генриха Наваррского, а герцог Гиз, напротив, разгромил войско германских наемников-лютеран, шедших на подмогу Наваррцу. Оба эти события в равной мере огорчили короля, хотя победа Гиза над еретиками должна была бы порадовать его, объявившего себя поборником католицизма. Не такова была королева-мать: она от всей души поздравила герцога с очередным ратным успехом. Ненависть сына к Генриху Гизу сильно тревожила ее. Теперь, когда королевская армия была уничтожена при Кутра, жизненно важным становилось сохранение альянса с Лигой. Отныне, полагала Екатерина, главная угроза трону Валуа исходит от Генриха Наваррского и его гугенотов, провоцирующих иностранное вторжение во Францию.

Если и прежде Лига, по образному выражению Л’Этуаля, была на коне, то теперь она вознеслась еще выше. С королем лигёры разговаривали тоном, не терпящим возражений. Они ультимативно требовали от него точного исполнения положений Не-мурского договора, изгнания Эпернона и того, чему всегда решительно противилась Екатерина Медичи — введения во Франции инквизиции. Наконец, Лига требовала объявить вне закона всех французских еретиков, и в первую очередь Генриха Наваррского. Генрих III, не зная, на ком еще сорвать свою злость, обрушился с упреками на мать, обвиняя ее в провале переговоров, которые она вела по его поручению. Этот негодный правитель снимал с себя всю ответственность за несчастья, обрушившиеся на его королевство. Такова была его благодарность за всё, что сделала для него мать. Впрочем, в своей слепой, всепрощающей любви к сыну Екатерина и на сей раз скорее готова была признать себя виноватой перед ним, нежели хотя бы намеком выразить свою обиду на него...

Многолетняя зависть и ненависть Генриха III к герцогу Гизу достигли своей высшей точки. Вдвоем им становилось тесно в одном королевстве, а тем более в одном городе — Париже, некоронованным королем которого уже давно стал Гиз. Воспользовавшись отлучкой герцога, отправившегося в Нанси на совет Лиги, Генрих III под страхом смерти запретил ему возвращаться в столицу, вызвав тем самым бурю негодования парижан. Как и следовало ожидать, Гиз проигнорировал королевский запрет и 9 мая 1588 года триумфатором вступил в Париж. Толпа встречавших была настолько плотной, что он с трудом пробивался сквозь нее. Парижане ликовали, и в городе, в котором давно не слышали возгласа «Да здравствует король!», не смолкало громкое «Да здравствует Гиз!».

Герцога обуревало смешанное чувство радости, гордости — но и смущения: дело принимало нежелательный для него оборот, все больше смахивая на бунт против законной королевской власти. Не одобрял он и действия своей сестры, вдовствующей герцогини Монпансье, поднимавшей общественное мнение против Генриха III и его миньонов и рассказывавшей повсюду о тайных пороках двора Валуа. Она распаляла страсти, демонстративно бряцая ножницами, которые постоянно носила на поясе, и поясняя, что они предназначены для того, чтобы выстричь третью корону на голове у Генриха III, который, будучи королем Франции и Польши, должен теперь обзавестись тонзурой, дабы стать коронованным монахом. Герцог Гиз лицемерно осуждал эти эксцессы, на словах уверяя его королевское величество в своей совершенной преданности ему. В действительности же он питал к слабому Генриху III такое презрение и был настолько уверен в собственном превосходстве, что не считал нужным захватывать трон силой, предпочитая, чтобы воля большинства возвела его на престол, тем самым придав государственному перевороту видимость законности. Смещение Валуа должно было стать делом знати, высшего духовенства и парламента, но никак не уличной толпы.

Первым делом по прибытии в Париж герцог решил нанести визит королеве-матери, единственной в королевском окружении, кто еще пользовался его уважением. Хотя Екатерину систематически информировали обо всем, что происходит в Париже и стране (сама она по состоянию здоровья редко покидала свои апартаменты), о возвращении в столицу Гиза ей еще не успели сообщить, поэтому когда один из ее карликов, сидевший на подоконнике, сказал, что герцог спешивается у ворот, она решила, что ее разыгрывают — ведь король под страхом смерти запретил тому возвращаться в столицу. Сколь ни обескуражена была Екатерина неожиданным появлением Гиза, за словом в карман она не полезла, обратившись к визитеру: «Я приветствую вас от всего сердца, но радость моя была бы гораздо полнее, если бы вы вообще не приходили, повинуясь королевскому приказу». Когда она напомнила герцогу, какой опасности он подвергается, тот беззаботно ответил: «У меня есть шпага, чтобы защитить себя». Он словно не понимал, что уготовано ему — как будто нет иных способов свести счеты, помимо честной дуэли...