Клаудия Кардинале - Мне повезло

Помню свои ежедневные мучения, когда приходилось волочить за собой нерасторопную Бланш. Я знаком останавливала поезд, и иногда приходилось вскакивать в него уже на ходу. Машинист специально давал тихий ход, чтобы мы успели сесть: он знал моего отца, работавшего на железной дороге. Папа всегда был в курсе того, что происходило в поездах, и о наших опозданиях ему тоже становилось известно.

Школа Святого Иосифа была очень красивая. Занятия заканчивались поздно, и еду мы брали с собой. Другие ребята ели горячую пищу: они вносили определенную плату, и их кормили отдельно в погребке. Нам же ради экономии давали завтрак с собой. Мне не нравилась эта холодная еда, но приходилось делать хорошую мину при плохой игре. Зато я брала реванш на другом. Характер у меня был бешеный, и меня то и дело наказывали. Так и вижу себя стоящей на коленях перед статуей Мадонны на лестничной площадке — это было самое легкое, но и самое частое наказание. И всегда подвергалась ему я — сущий дьяволенок. А моя сестра считалась чуть ли не святой.

Да, я была и сорванцом, и дьяволенком. В школе со мной произошел ужасный случай. Там была лестница, ведущая в сад. Я, как всегда, сломя голову неслась по ней и упала навзничь, ударившись спиной о ступени. Несколько минут я ничего не видела, не слышала и думала, что на всю жизнь останусь калекой.

Отец никогда не поднимал на меня руку. От матери я могла схлопотать оплеуху — именно за то, что была слишком «мальчишка». Я получала причитавшиеся мне шлепки и снова принималась за свое. Много движения и… мало слов. Возможно, так вышло из-за пения: в школе во время уроков пения монахини говорили мне: «А ты, Клаудия, помолчи». Голос у меня был не такой, как у моих сверстниц, не ангельский, и нарушал гармоничность хора. Вот я и стала молчать, причем не только на уроках пения, но и вообще. Молчала, отказывалась говорить. Меня спрашивали, а я не отвечала, вела себя как дикарка и жила в своем замкнутом мире, в который никому не было доступа.

Помню, какой я была несчастной в одиннадцать, двенадцать, тринадцать лет: я все отвергала, все было не по мне, а себя я считала уродкой. Зато свою сестру Бланш с ее неизбывной женственностью я находила восхитительной. Забавно: мы рассказали об этом друг другу много лет спустя, и Бланш призналась, что по той же причине она сама очень переживала, считая, что я куда красивее ее. Кто скажет почему? У Бланш были большие прекрасные глаза, от нее так и веяло мягкостью и нежностью. А я походила на арабку, была вся черная — волосы, глаза, кожа были у меня темные — и вдобавок еще неистовая и неприветливая.

Впервые я почувствовала себя женщиной и испытала огромное удовольствие от такого открытия во время первого причастия. Произошло это в Карфагене, причащал нас молодой красавец священник, в которого мы все были по уши влюблены. Меня тогда нарядили в белое кисейное платье. С тех пор религия для меня навсегда связана с красками и образами того замечательного дня: Карфаген, церковь на вершине холма, тишина, сосредоточенность, красота. И душа исполненная тепла и нежности: рядом с церковью жили мои бабушка и дедушка по материнской линии.

Родителей отца уже не было в живых: они умерли рано, и их дом перешел к нам. Мы опять жили на первом этаже, и я целый день торчала у окна, глазея на прохожих, вслушиваясь в обрывки чужой речи и придумывая всякие фантастические истории о незнакомых мне людях.

В двенадцать лет меня перевели в школу неподалеку от дома: никаких монахинь и девчоночьих классов. И здесь я сделала очень важное открытие: оказывается я, такая уродина, нравлюсь мальчикам. Они приставали ко мне и дергали за волосы — я носила тогда «конский хвост».

Неожиданное открытие не только не успокоило меня, а привело в ужасное возбуждение: я стала еще большим сорванцом, чем прежде. Это было время моих безумных выходок в поездах: я взметала пыль, чтобы люди чихали в проходах, вскакивала и соскакивала на ходу. Однажды из-за своей глупой бравады я провалилась в щель между ступенькой и платформой, в результате чего получила здоровенный фонарь под глазом, который долго не проходил.

Но подлинное осознание своей женской природы пришло ко мне позднее, когда мне исполнилось пятнадцать лет. Дело было летом. Наша семья уже переселилась в квартиру, унаследованную от родителей отца, но летом мы приезжали в дом у моря. Там, на пляже, бывало множество мальчишек. Я, как всегда, держалась в сторонке, предпочитая сидеть в одиночестве или вообще не выходить из дома. Однажды во время пресловутой сиесты меня позвала подружка. Я выскочила к ней, а она с придыханием сообщила: «Знаешь, Дуду сказал, что ты ему нравишься больше всех…» Для нас, местных девчонок, это была сенсация номер один, потому что Дуду, который был постарше меня — ему уже, кажется, стукнуло шестнадцать, — безоговорочно считался самым красивым парнем на всем пляже. Честно говоря, я приняла ее слова за шутку. Но подружка настаивала на своем. Для меня это было равносильно шоку: как же так, неужели Дуду выбрал меня, такую дурнушку?

А Дуду и впрямь был красавцем: высокий, мускулистый араб с огромными глазищами. Мысль, что я ему нравлюсь, не только не ободрила меня, а привела в полное замешательство. Спустившись под вечер на пляж, я не знала, куда глаза девать, мне казалось, что все смотрят только на меня, все узнают меня и удивляются: «Почему… почему именно она?»

Пришел Дуду. Нас там собралось много, и было решено установить истину. Опять выяснилось, что я ему нравлюсь больше всех, а в доказательство мы должны были поцеловаться. Нечего и говорить, что я ненавидела всякие там поцелуи, объятия, нежности. Представляете, сколько стыда я натерпелась из-за этого легкого прикосновения губ на глазах у всех. Когда он подошел ко мне, я сидела, упершись одной рукой в горячий песок. Целуя меня, он притронулся к этой руке. Вот тут я впервые, как настоящая женщина, почувствовала пробежавший по спине холодок: я не стремилась к этому и тем более не желала ничего подобного, однако испытала удовольствие и еще… страх.

Я не сразу отказалась от своих мальчишеских игр: вместе с другими ребятами из нашей школы мы гоняли наперегонки с поездом от одной станции до другой. В лицее, когда надо было определить профиль дальнейшего обучения, я выбрала современную технику. Это означало, что один раз в неделю я буду заниматься машинописью, тогда как Бланш предстояло учиться шить и изучать историю костюма.

Мне по-прежнему очень хорошо давались сочинения: нередко преподавательница зачитывала их вслух перед всем классом.

В то время чтение мое ограничивалось возможностями нашей школьной библиотеки: «Маленькие женщины», например, всякое «розовое» чтиво, в общем, ничего серьезного.