Дмитрий Ломоносов - Плен

Разбудили меня тем, что принесли обеденную баланду. Она была нисколько не лучше, чем в прежних лагерях, и я ее выпил даже без аппетита. Вскоре вновь пришел доктор Дьяков в сопровождении, судя по форме, француза. Сказал, что у меня крайняя форма дистрофии, когда желудок не вырабатывает сок, необходимый для переваривания пищи. В то же время, мне необходимы жиры, которых не хватает в лагерном рационе. Француз, пришедший вместе с ним, принес мне банку жира, который мне нужно съесть за два дня. Если желудок справится, и я не умру от голодного поноса, то выздоровление мне обеспечено. Он считает, что шансов выздороветь у меня все же больше.

Оставив француза около меня, он ушел. Француз оказался французским армянином (второй раз мне встретился армянин из Франции), его, которому я обязан жизнью, я запомнил, как зовут: Месроп Аветисян. Он оказался моим земляком по Ростову: в двадцатых годах он эмигрировал из Ростовского пригорода - Нахичевани во Францию.

Невольно вспомнились особенности военного быта - культ землячества. Первый же вопрос, который задавали друг другу при встрече солдаты - "откуда ты?".

Помню характерную картину.

К пересыльному пункту (лагерю) приближается колонна солдат (пленных). Из колонны и из-за ограды лагеря звучат возгласы: "Рязанские (курские, ростовские и т.п.) есть?" И после того, как вновь прибывшие смешиваются со "старожилами", идет активный поиск земляков. Земляки в этих условиях - почти родственники, они считают себя обязанными помогать друг другу в меру своих возможностей.

Таким "богатым" земляком я обзавелся в лагере "Занд-бостель", ему, вслед за доктором Дьяковым, я обязан жизнью.

Открыл банку я на следующий день. Это оказался, по-видимому, смальц - топленое свиное сало. Утром принесли хлеб, я намазал на него толстым слоем сало, днем – несколько ложек разболтал в баланде.

В отличие от других лагерей, здесь давали утром кроме обычной порции хлеба, кусочек маргарина, ложку сахарного песку и кубик консервированного мяса, размером грани в 1 см. За два дня банку я прикончил, вероятно, не без помощи лежавшего надо мной коллеги. Ирония судьбы: он скончался от голодного поноса уже после освобождения в апреле 1945 года.

Месроп приходил еще несколько раз, пока его не "засекли" охранники, приносил мне куски хлеба.

Откуда-то появился человек, попросивший у меня разрешения сделать мой портрет. Он сказал, что имеет уже много рисунков, которые, в дальнейшем, расскажут потомкам о пережитом нами во время войны. Чтобы придать мне удобное для позирования положение, он подтащил меня к спинке кровати, оставив в полусидячем положении. Было очень неудобно и больно опираться на несуществующие ягодицы, но, ради искусства, я терпел. Поработав некоторое время, так и не показав мне свое «творение», он удалился, оставив меня в том же положении. С невероятным трудом я сполз, вновь кое-как улегшись на подостланную шинель.

Разглядел медицинскую карту, оставленную доктором Дьяковым на тумбочке. Не разобрав написанные по-латыни медицинские заключения, обратил внимание на показатели измерений, вес - 26 кг!. На схеме грудной клетки заштрихована часть правого легкого.

Миша окликнул меня из другого угла палаты, он оказался здесь же. По его словам, у него так же, как и у меня, сильно отморожены ноги, врач, опасаясь гангрены предполагает ампутацию части ступни. Лежащий справа от меня сосед оказался моим земляком по Москве. Анатолий Иванов, он до войны играл на виолончели в оркестре Большого театра. Мы с ним разговорились, тем для бесед хватало: вспоминали Москву, Третьяковку, Парк Культуры с его аттракционами, который славился в Москве не меньше, чем теперешний Дисней Лэнд в США. Вспоминали о музыкальных спектаклях Большого театра, которые я слышал по радио. Побывать мне пришлось только на Дубровском и Красном маке. Я пытался насвистывать знакомые арии, он поправлял меня. Он подробно рассказывал о содержании спектаклей, о мизансценах и декорациях, о нарядах актеров, об исполнителях. Это было интересно и помогало преодолевать тягучее время.

Принесли пробирки для взятия мокроты - проверка наличия в ней палочек Коха. Говорили, что у кого найдут, тому будет положено дополнительное питание. Анатолий попросил меня сплюнуть в его пробирку, не сомневаясь, что у меня найдут бациллы туберкулеза. Я это сделал, и действительно, через несколько дней мне и ему объявили о том, что нам положен дополнительный паек: три отварных картофелины в мундире и стакан снятого молока. Это было очень существенное дополнение к лагерному рациону. Не могу на прерваться, забежав вперед. В 1947 году, оказавшись в отпуске в Москве, я отправился разыскивать его по оставленному им мне адресу: ул. Маркса-Энгельса, 6 (или 10). Легко нашел эту улицу за зданием библиотеки им. Ленина, противоположная зданию библиотеки сторона - старомосковские дворы с деревянными двухэтажными домами, ныне снесенными. Вошел во двор, стал спрашивать про Анатолия Иванова. Кто-то из жителей, взглянув на меня удивленно, показал квартиру. Позвонил, меня впустили, узнав, кто я и зачем пришел. Жена Анатолия сказала мне, что несколько месяцев назад он умер от туберкулеза. Мне оставалось только посочувствовать горю родных и рассказать им о днях, проведенных вместе с ним в лазарете немецкого лагеря для военнопленных. Вот, как удивительно и трагично складывается судьба!

Один за другим побежали дни, похожие друг на друга так, что ими трудно отмечать движение времени. Большие неприятности стали доставлять расплодившиеся клопы. От них просто не было спасения. Ножки кроватей установили в банки, залитые водой. Но проклятые насекомые пикировали с потолка.

Я стал испытывать невероятные муки голода. Такого не было даже в самые голодные дни моего существования. Очевидно, выздоравливающему организму требовалось дополнительное питание. Как-то раз, не в силах удержаться, я слопал ломтик маргарина с сахарным песком, принадлежавшие моему соседу сверху, тому самому, который помог мне очистить банку с салом. Это было замечено соседями и мне пришлось рассчитаться с ним пайкой хлеба.

Только некоторые события выделяются в этом потоке однообразно текущего времени. Главное - это гангрена у Миши. Ему сначала удалили стопу правой ноги, но гангрена стала распространяться дальше, ампутировали ногу выше колена. Но и это не помогло. Всего за несколько дней до освобождения, его унесли в палату для умирающих.

Я стал быстро поправляться. Доктор Градоли, проходя как-то мимо меня, сказал: «О! Ви - толстой!» (с ударением на последнем слоге). Действительно, кости стали понемногу обрастать мясом, я стал иногда передвигаться по палате, держась за стены и, опираясь на костыли (уже не помню, откуда они у меня появились).