Иван Толмачев - В степях донских

— Э, нет, не разрешу. У нас есть свои люди.

Обидчиво поджав губы, Мария вышла из комнаты. Ефим Афанасьевич лукаво посмотрел на меня, словно ища ответа на свое недоумение, но я непонимающе пожал плечами. «Ну уж, брат, брось... — говорил его насмешливый взгляд. — Когда ж ты успел, окаянный?!»

После ухода Ефима Афанасьевича я невольно задумался: «Что бы это могло значить? Естественное, присущее всякой женщине чувство жалости к раненому, искреннее желание помочь мне или... или искусно прикрытая игра, вызванная ненавистью за то, что помешал ее счастью, лишил человека, которого она любила? Отец ее не прячет своего взгляда, ненавидит нас люто, открыто, а эта умеет скрывать подлинные чувства, притворилась заботливой, чтобы войти в доверие, потом нанести удар порасчетливее, наверняка?»

Поступок девушки казался мне смелым, даже дерзким перед суровым отцом и невольно вызывал восхищение, а лицо ее — замкнутое, суровое и одновременно такое простое, доверчивое, открытое, милое — обезоруживало, разбивало все мои самые продуманные аргументы.

Усталость, пережитое, потеря крови измотали меня вконец, и я не заметил, как задремал.

Проснулся — вокруг тишина, в доме ни звука. На столе — чуть пригашенная лампа, за открытыми окнами — ночь. Из сада льется освежающая прохлада, и ветерок нежно колышет причудливые узоры на кружевных гардинах. Вот ветерок донес тонкий, припаленный дневным зноем аромат чебреца, сильный, напоенный влагой ночи, запах донника, васильков, какие-то смешанные запахи: не то отдающей дневное тепло целины, не то поднятой колесами дорожной пыли.

И мне живо представились и опаленная зноем вчерашняя степь, и разбросанные по ней белоказачьи цепи, и агатово-черные пучки разрывов, и я сам, лежащий ничком на горячей земле. Тишину нарушила дочь хозяина.

— Откушайте. Ведь с утра вы ничего не ели.

— Сначала попробуйте сами, а потом... — вырвалось у меня неожиданно, и сразу же, заметив выражение ее лица, я пожалел о сказанном. Она как-то быстро убрала руки от тарелок, горделиво выпрямилась.

— Вы... вы думаете, что я отравлю вас? — спросила она дрогнувшим голосом, и мгновенно изменилось, побледнело ее лицо. — За что ж вы так со мною? Ведь я же от всей души...

— Мария, простите за подозрение. Но вы же должны ненавидеть меня — мы помешали вашему счастью.

— Помешали моему счастью? — удивленно переспросила она. — Да разве же то можно назвать счастьем? Каторга, каторга...

Слезы, сдавившие так внезапно горло, волнение мешали ей говорить. Спеша, комкая слова, рыдая, она стала рассказывать о своей жизни. Это была страстная исповедь униженного, забитого, обиженного человека, которому судьба внешне, кажется, дала все, кроме одного — права распоряжаться собой. И замуж ее выдали не по-людски, против желания навязали человека, которого она не только не любила, но не могла даже видеть. Его знал отец по каким-то темным делам.

Перед той страшной ночью жених ввалился в дом вместе со своей компанией. Пили, орали песни весь день, а вечером пьяный папаша приказал ей идти под венец. Она отказалась. Девушку жестоко избили и силой повезли в церковь.

— Плакала я тогда, бога просила избавить меня от этого страшного человека, — говорила Мария. — Перед вашим приходом он страшное творил на хуторе. Порол людей, жег тех, кто сочувствовал Советской власти, резал мужчин и женщин собственноручно. Как же жить-то с ним? И вдруг пришли тогда красногвардейцы. Все помню, как в тумане, а когда я поняла, что люди добрые избавили меня от муки, бросилась вслед за ними, но не нашла вокруг никого. Думала, никогда не увижу, не отблагодарю. И вдруг сама судьба привела вас в наш дом. Скажите, как же я могла поступить иначе? А вы-то подумали...

И я еще раз пожалел, что сказал такие слова, обидел ее незаслуженно.

Позже Мария Кондратьева вступила в красногвардейский отряд. Работала медицинской сестрой. Стойко и безропотно переносила она все тяготы походной обстановки. Бойцы уважали ее за заботливое отношение к больным и раненым.

Все ожесточеннее, яростнее бои. Все ýже и ýже становится огненное кольцо, опоясавшее земли Донецкого округа.

Сформированные части и отряды Красной Армии держали фронт по рекам Быстрая — Калитва протяженностью в семьдесят пять километров.

Связь с подразделениями осуществлялась слабо. Вооружения не хватало. Мы продолжали считать патроны на сотни, снаряды на штуки. Между тем белоказаки получили от немцев огромное количество оружия и боеприпасов.

Истекая кровью, наши части и отряды с боями отходили к Скосырской, к штабу формирования, а вслед шли по пятам войска противника, грозя замкнуть кольцо окружения.

В связи с этим командование решило с боями выходить к Морозовской.

Глухой ночью, снявшись с позиций, мы двинулись в путь, а за нами — тысячи подвод с беженцами. Никому не хотелось оставаться на растерзание белым.

Лукичевский и Качалинский отряды выступали на рассвете. Чтобы быстрее оторваться от противника, командиры отрядов, братья Николай и Анисим Харченко, договорились в села не заходить и семей с собой не брать. Бойцы хоть и с горечью, но единодушно поддержали это предложение.

С целью обмана неприятеля по селу разожгли костры, а сами снялись, даже не сказав об этом отцам и матерям.

Шли хмурые, задумчивые. Вспоминали родных, оставленных дома в столь опасное время. При входе в село Яново-Чернозубовку разведчики доложили: в хатах белоказаки. Приехали пограбить магазин и дома тех, кто ушел в Красную Армию. Увлекшись грабежом, они увидели опасность только тогда, когда отряды входили в село. Бросая все, кинулись на лошадей и давай улепетывать, но дорогу беглецам перекрыли артиллеристы: это батарея Солдатова открыла огонь, отрезав им путь к спасению. А в это время наши конники окружили село. Некоторые бандиты, пытаясь скрыться, бросились по дворам, чердакам, сараям. Бойцы обнаруживали мародеров и вытаскивали на улицу. Хоть и отвыкли мы от смеха, но тут невольно улыбались, глядя на то, как ловко выволакивали грабителей на свет божий. Особенно запал мне в память случай с начальником оружейной мастерской Александром Сердюковым. Вытащив из скирды насмерть перепуганного белогвардейца, принялся он лупцевать его своими пудовыми кулачищами. Тот жалобно хныкал:

— Братушечка, за что бьешь? Фронтовик я, с германцем воевал, а тут насильно офицеры заставили идти против Советской власти. Братушечка!

— Теперь говоришь — насильно. А грабить, мародерить — тоже принуждали? А из пулемета в нас кто стрелял?

— Не стрелял я, ей же богу не стрелял, — причитал, стуча себе в грудь, казак, — не стрелял!

— Так ты ж пулеметчик? Что ж ты, горохом сыпал, не пулями? Где твой пулемет?