Эммануил Фейгин - Здравствуй, Чапичев!

— Сейчас я пойду в больницу, поговорю с Чапичевым.

— Пойди поговори, это дело. А то бедняге, наверное, муторно. И можешь передать ему в утешение: строгач ему обеспечен.

— За что строгач? — удивился я.

— За мелкобуржуазный индивидуализм.

— Загибаешь, товарищ Ермаков.

— Я загибаю? Ты с нашими деповскими ребятами поговори, они тебе скажут, кто загибает.

— Все равно неправильно, — возразил я. — За что человеку выговор, если он пострадал от классового врага?

— Ну, это как ячейка решит. Значит, идешь в больницу?

— Да, иду.

— Погоди, — Ермаков полез в карман. — Я бы сам пошел, надо проведать парня, только меня неожиданно в рейс назначили. — Он протянул мне смятую трешку. — Не в службу, а в дружбу, купи ему леденцов или халвы. Словом, что-нибудь сладкое, пусть полакомится. И передай, чтобы скорее выздоравливал.

В больнице мне велели подождать.

— У Чапичева прокурор. Пока посидите здесь, — сказал главный врач.

Около часа я томился в кабинете главного врача. Затем сюда же пришел прокурор. Он сердито крутанул ручку телефона и попросил соединить его с прокуратурой. На другом конце провода ответили. «Трофименко? — спросил прокурор. — Это я говорю. Нет, ничего нового… Чапичев утверждает, что дрались в темноте, и поэтому опознать он никого не сможет… Нет, он говорит, что нападавшие дрались молча. Вот именно, без ультиматумов и обвинительных речей. Видать, ребята тертые, знают, что к чему. Вот что, Трофименко, давай вызови этого Звонаря. Я его сейчас снова допрошу. Может, он уже поумнел».

Прокурор положил трубку и, словно бы ни к кому не обращаясь, добавил:

— Вот такая морока…

— Можете пройти к своему товарищу, — разрешил мне главный врач.

Яков лежал в небольшой одноместной палате у окна, выходящего в сад. Голова его была забинтована, видны были только глаза и припухшие рассеченные губы.

— Спасибо, что пришел. Садись, — приподнял он голову.

Я сел на табурет.

— Ближе, — попросил Яков. — Понимаешь… трудно говорить.

— Так больно?

— Ничего… До свадьбы заживет, — ответил Чапичев и улыбнулся. Улыбка получилась какая-то очень жалкая, вымученная. Совсем не его улыбка. Значит, ему очень больно. Только он не хочет, чтобы я это заметил. И я сделал вид, будто не заметил ни его рассеченных губ, ни синяков под глазами. В тон Якову спросил:

— Говоришь, до свадьбы заживет? А когда свадьба, если не секрет?

— На третий день после мировой революции, — уже без улыбки ответил Яков. — Не беспокойся, я тебя на свадьбу позову, не забуду. Только не знаю, где она будет, моя свадьба. Я ведь на китаянке женюсь. Обязательно на китаянке. А потом ты на октябрины приедешь. Китаянка мне сразу тройню родит. Трех сыновей. Одного назовем Я-ча, другого — Я-пи, третьего — Я-чев… Это их по отдельности так будут звать. А вместе три богатыря Чапичевы. Понял?

— Понял. Но зачем тебе обязательно на китаянке жениться? И у нас девушки есть.

— Есть, конечно. Только… Только не понять тебе этого…

— Ну что ж, когда-нибудь пойму, — сказал я примирительно. — Главное не это сейчас. Главное, чтобы ты скорее поправился.

— Поправлюсь. Кости целые, голова на месте, а мясо нарастет. Ты в депо заходил?

— Да, был… Тут тебе Ермаков гостинец прислал. Сладости.

— Спасибо ему. Вася Ермаков — добрый товарищ.

— Добрый, — усмехнулся я. Может, не следовало мне это говорить, но я был зол на Ермакова и не удержался: — Не очень-то он добрый, твой Ермаков. Велел передать, что строгач тебе обеспечен.

— Мне? Строгач? За что?

— За то, что побили тебя.

— А меня не побили. Я дрался. Я им надавал, будь здоров. Только вот не устоял.

— Значит, за это.

— Так я один был. А их пятеро. Вот если б мы втроем были, даже вдвоем… Всю пятерку ихнюю уложили бы в больницу. Честное слово.

— Ты Ермакову это скажи, он обрадуется. Он так и велел передать: обеспечен Чапичеву строгач за мелкобуржуазный индивидуализм.

Яков резко повернулся ко мне и глухо застонал от боли:

— Так и сказал «за мелкобуржуазный индивидуализм»?

— Да, именно так.

— Ишь ты, до чего начитан наш Вася. Слово скажет, как штыком пронзит. А вот ты мне объясни. Ты как думаешь: если люди влюбляются, это всегда мелкобуржуазный индивидуализм или по-разному бывает?

— Да это же глупость, Яков. При чем тут мелкобуржуазный индивидуализм? Любовь — это такое чувство…

— Ладно, не будем про любовь, — вдруг прервал меня Яков. — Хочешь не хочешь, а Вася прав. Строгач — это, конечно, много. Я же плохого не хотел. А вот простой выговор… Спасибо, конечно, не скажу, а приму без возражений.

— Дело хозяйское, — без особого восторга произнес я. Мне не по душе было покаянное настроение Чапичева. Ну чем он, в самом деле, провинился? Хотел остаться наедине с любимой девушкой, и за это выговор? Чушь какая! Но, видимо, Яков знал что-то такое, чего не знал я. Видно, он что-то понимал глубже, чем я, и чувствовал за собой еще неведомую мне вину.

— Ладно, — повторил он. — Что заслужил, то получу. Ребята у нас справедливые, зря не обидят. А вот сам себя я зря обидел. Обидел и обокрал. Самого себя обокрал. — Он выпростал из-под одеяла руку, прикрыл ладонью глаза и сказал тихо, едва шевеля губами: — Понимаешь, я ей сердце свое открыл, вот так, нараспашку. Доверился. А она дрянью оказалась. Последней…

Я не поверил:

— Не может быть! Такая красивая?

— Да, красивая, и все-таки… Понимаешь, они на меня навалились, а она кричит: «Мальчики». Это бандюки-то ей «мальчики»!.. «Мальчики, — кричит, — не трогайте меня! Я ни в чем не виновата! Мы с ним чужие! Только сегодня на танцах познакомились!» Понимаешь? Два месяца мы с ней встречались. Чего только не наговорили друг другу. И вот: «Чужие. Только сегодня познакомились!» Не понимаю, зачем ей это понадобилось? Они ее и пальцем не тронули, да и не собирались трогать, в этом я уверен.

— Может, испугалась?

— Нет, предала, — твердо ответил Яков.

Он отвел руку от глаз. Я с испугом подумал, что увижу слезы. Но глаза были сухие. Боль, которая терзала его, была огнем, а не влагой. Яков протянул ко мне руку с разбитыми в драке пальцами.

— Вот ты скажи мне, — снова заговорил он, и в голосе его было такое горькое недоумение, что у меня сжалось сердце. — Скажи, как это может быть: такая красивая и такая дрянь.

Я молча погладил руку друга. Ну что я мог ему сказать? Я тогда еще и сам не знал, как это может быть: «красивая и дрянь».

Было около семи часов вечера. Иван Репка нетвердыми шагами подошел к двери клуба железнодорожников и сильно постучал. Отворил дверь сторож, хитрый и недобрый дед.

— Чего тебе? — спросил он.

— Выступать! — сказал Репка.

Сторож оглядел его. Репка был без гармони, без фуражки, без пояса. Его нарядная украинская сорочка была порвана.