Эммануил Фейгин - Здравствуй, Чапичев!

Яша наотрез отказался!

— Не… Сегодня не могу. Я обещался Тимке. А завтра, может, пойдем.

Но и назавтра он не сразу согласился пойти в библиотеку.

— Скучно там. Я в окно видел. Сидят все надутые, как сычи. Ни на кого не смотрят — только в газеты. Что я там делать буду? Я ведь веселый. Начну шуметь, а меня выгонят.

— А мы там сидеть не будем, — обещал я.

— Возьмем книги — и домой.

— И мне дадут книгу?

— А как же.

Он вздохнул и нехотя поплелся за мной. Я записал его в библиотеку.

— Сейчас подберу тебе хорошую книгу.

— Не… Я сам.

— Сам так сам, выбирай…

Я думал, что он начнет рассматривать книги с яркими, многокрасочными картинками. Но он не обратил на них никакого внимания. Зато книгу избранных рассказов и повестей Льва Николаевича Толстого долго вертел в руках, листал и даже зачем-то обнюхал ее переплет. То же самое он проделал и с другой книгой — рассказами А. П. Чехова. А затем неожиданно для меня выбрал тоненькую книжечку в серой, неказистой обложке.

— Вот эту возьму.

Это был «Левша» Лескова.

— Пожалуй, трудновато для тебя, — сказал я. — Видишь, буковки какие мелкие.

— А я не слепой. Интересно мне. Книжка про левшу, а я сам левша…

Прочитав первую книгу, Яша прибежал ко мне весь какой-то сияющий.

— Я думал, раз я левша, то только в разбойники гожусь. А в книжке левша — настоящий парень, мастер. Здорово он блоху подковал. — Вздохнув, Яша добавил: — Мне бы такие руки…

Я обрадовался: это была моя победа! Она нелегко мне далась. Были синяки и царапины на лице, всякое было, пока Яша прочитал свою первую книгу.

— Научишься — станешь мастером, — сказал я. — У нас в мастерских есть такой слесарь Семериков, может, знаешь? С длиннющей бородой ходит. Вот его так и называют у нас: «Дядя Миша — золотые руки».

— «Золотые руки», — задумчиво проговорил Яша. — А Ветрос все ругается. У тебя, говорит, Яшка, руки глиняные.

— За что он тебя так?

— Чашку я его любимую разбил. Он мне кричит: «Мальчик, чаю!» По двадцать чашек чая в день жрет, проклятый, и не лопнет. Ну, я налил чай, несу, а чашка вдруг хлоп на пол, и вдребезги.

— Надо осторожнее, — посоветовал я. — Чашки бить не следует.

— Так я же не нарочно. У меня правая рука, видишь, не такая… Неловкая она у меня.

— А ты левой.

— Нельзя. Узнает Ветрос, что я левша, сразу выгонит.

— Ну да, так и выгонит.

— Без разговора выгонит. Нельзя левше парикмахером быть. Сам подумай. Увидит клиент, что я бритву в левой руке держу. «Караул, — заорет, — режут», — и давай бог ноги.

— Плохи твои дела, Яша, — посочувствовал я. — Раз такое дело, надо тебе поскорее уходить от Ветросова.

— А куда? Ты как-нибудь на биржу зайди. Там таких, как я, не сосчитать.

Я ничего не мог возразить Яше — он говорил правду. В то время у нас в Джанкое много было безработных, особенно среди молодежи и подростков. Я почти каждое утро видел длинные очереди у здания биржи труда.

— Все же надо что-то придумать, — неуверенно сказал я. — Ты думай, и я буду думать…

— А я уже думаю… Мы с Тимкой все время об этом думаем.

Опять этот Тимка! Я даже выругался про себя от злости. Как мне их разлучить? Но жизнь разлучила их без моего вмешательства. И главное, совсем не так повлияла на Яшу дружба с Тимкой, как я думал. Не зная Тимку, я предполагал самое худшее, опасался, что он увлечет Яшу на дурную дорожку. А вышло все по-иному.

Осенью начался очередной призыв в Красную Армию. Обширная площадь перед райвоенкоматом, на которой в обычные дни мирно паслись козы горожан, сразу превратилась в самый оживленный и шумный центр джанкойской жизни. Здесь теперь с утра и до вечера, вытаптывая пожухлую траву и пыльные лопухи, толпился народ: призывники, их родичи, дружки, подружки и, конечно, просто любопытные и зеваки, к которым я присоединялся с большой охотой, как только мне это удавалось.

На площадь перекочевал и предприимчивый базарный люд: крикливые продавцы кваса и бузы; чебуречники, возле которых невозможно было стоять — таким жаром дышали их круглые, похожие на барабан переносные печи; папиросники и галантерейщики, торгующие вразнос с лотков. Тут же на мангалах поджаривались семечки и кедровые орехи — «копейка стакан». В огромном специальном самоваре варилась «пшенка» — опутанные нежной, блекло-золотистой паутинкой ядреные початки кукурузы. А веселая баба Дуня затейливо расхваливала бублики: «Навались, публика, на горячие бублики, кто купит, тому с маком, кто не купит, тому с таком». В толпе шныряли базарные шинкари — неимоверно толстая, краснорожая Жандармиха и, похожая в своем грязном рванье на нищенку, седая и беззубая старуха Пасько. Они торговали «своим товаром» в буквальном смысле слова из-под полы, то и дело боязливо оглядывались, зная, что у милиционера дяди Васи удивительный нюх на спиртное. Поведет он из стороны в сторону маленьким облупленным носом, чихнет, и хоть глаза ему завяжи, ни на шаг не уклоняясь, пойдет к цели, то есть к бутылям с мутной самогонкой. Ни слова не говоря, легонько стукнет рукояткой старенького тульского нагана по донышку бутыли и, презрительно сплюнув в вонючую лужицу, тихо, не повышая голоса, скажет: «Земля дала — земля взяла». Шинкарки обычно поднимали крик, рыдали над погибшим «товаром» и, не утирая слез — день торговый, время — деньги, — бежали домой за новыми бутылями.

Но если дядя Вася обладал чутким обонянием, то глаза его постоянно подводили — видел он плохо. Карманникам это было на руку. Но здесь, на площади, они действовали все же осторожнее, не так нагло, как на вокзале: боялись попасться в железные лапы степных «дядьков», скорых на расправу и беспощадных к ворюгам.

Очень интересно было в те дни на площади у райвоенкомата! Многих джанкойцев, в том числе и меня, тянуло туда как магнитом. А тут как раз повезло: мастер послал меня на станцию узнать, пришел ли груз для мастерской. Был час обеденного перерыва, и я на законнейшем основании махнул на площадь. Воздух здесь был наполнен самыми разнообразными запахами: остро пахло лошадьми, дегтем, арбузным соком, молодым, еще не перебродившим вином с Арабатской Стрелки, земляничным мылом ТЭЖЭ, которое тогда было в моде. Особенно приятный «дух» шел от разворошенного в возах сена: пахло мятой, чебрецом, полынью, родной моей присивашской степью.

Я стоял на площади, жадно вдыхая ее ароматы, и смотрел во все глаза. А тут было на что посмотреть. В те годы Джанкойский район занимал огромную территорию: его бескрайние ковыльные степи простирались от Черного моря до Азовского, от круто просоленных берегов Сиваша и Перекопского вала почти до центральной части Крымского полуострова. Обширный край — целое государство по европейским масштабам. А Джанкой был его столицей. Со всех сторон сбегались к нему дороги — железная из Москвы на Севастополь и Керчь, старинный чумацкий шлях от Перекопа, множество проселков, летом пыльных, а зимой почти непроезжих из-за липкой и цепкой грязи.