Игорь Кон - 80 лет одиночества

Владимир Александрович Ядов – мое самое ценное приобретение на философском факультете, его имя будет появляться в этой книге часто. Началось наше знакомство крайне неприятно. В одном из первых своих выступлений на партсобрании философского факультета я, между прочим, упомянул, что в юности увлекался комсомольской работой. И вдруг поднимается аспирант, он же – секретарь Василеостровского райкома комсомола, и заявляет, что выступление товарища Кона идейно ошибочно, комсомольская работа – серьезное дело, относиться к нему как к «увлечению» непозволительно. Мне сразу стало ясно, что комсомольский функционер глуп, фанатичен и недоброжелателен и к тому же является орудием людей, пытавшихся воспрепятствовать моему приходу на факультет, так что нужно держаться от него подальше. Вскоре этот наглый парень попросил меня прочитать его диссертацию (или это сделал его руководитель Тугаринов, точно не помню), но в деловых вопросах я абсолютно безличен. Работа оказалась (по тем временам) превосходной, умной и самостоятельной, на таком уровне понятие идеологии у нас никто не анализировал. Я не только дал положительный отзыв, но мы стали серьезно разговаривать. Выяснилось, что Ядов – очень интересный, творческий и порядочный человек, с развитым чувством социальной справедливости, на его комсомольские закидоны просто не следует обращать внимания. Его импульсивность вредит ему самому. Вскоре мы стали близкими друзьями и единомышленниками. Когда у меня были проблемы с жильем, Ядов старался мне помочь, идеологически мы тоже были близки.

Поскольку Володя плохо разбирался в людях, его истинным ангелом-хранителем была его жена Л. Н. Лесохина (Люка), бдительно охранявшая их семейный очаг от всякой шушеры, которую Ядов туда опрометчиво допускал. Позже, когда у него появились ученики и сотрудники, он общался с ними на равных, посторонние этого не понимали (у физиков резкие споры всегда считались нормой, а гуманитары, у которых оценочные критерии более размыты, любят чинопочитание и обид не прощают). Когда Ядова перевели в Москву на должность директора-организатора Института социологии, ко мне началось форменное паломничество обиженных им, притом вполне приличных людей. Одного он публично, на Ученом совете, назвал дураком, точнее, сказал, что его проект – глупость, другому еще что-то в том же роде. Я им объяснял: «Ребята, не обращайте внимания, если не согласны – отвечайте ему в том же тоне, он не обидится, для него важно дело, а не форма». Тем не менее он нажил немало лишних врагов. Зато сотрудники его обычно любили.

Прямота и отсутствие необходимой дипломатичности – главные факторы, которые помогли врагам и завистникам намертво заблокировать Ядову возможность избрания в Академию наук. Впрочем, там нет и большинства других родоначальников советской социологии. Татьяну Ивановну Заславскую избрали экономисты по Сибирскому отделению, а в отделении философии, социологии и права не было ни Ю. А. Левады, ни Б. А. Грушина, ни В. Н. Шубкина.

Активную помощь оказал Рожин и возрождению отечественной социальной психологии, как в психологическом (Е. С. Кузьмин), так и в социологическом варианте. Это благоприятствовало развитию междисциплинарных связей. Кроме того, на факультете часто бывали ведущие философы из других вузов и научных учреждений (И. А. Майзель, А. И. Новиков, А. С. Кармин и др.).

Важную роль в становлении ленинградской социологической школы сыграл Анатолий Георгиевич Харчев (1921–1987), который возродил отечественную социологию брака и семьи и создал на базе кафедры философии Академии наук исследовательский социологический центр. Если мне не изменяет память, я был одним из официальных оппонентов по его докторской диссертации и, это уж точно, рецензировал его книгу «Брак и семья в СССР». По всем принципиальным вопросам мы с ним обычно выступали единым фронтом. Очень важной была и его роль как главного редактора журнала «Социологические исследования». Вообще, ленинградская социологическая школа (А. Г. Здравомыслов, О. И. Шкаратан, А. С. Кугель и другие) 1960—70-х годов была сильной и достаточно сплоченной.

Новую исследовательскую проблематику всемерно поддерживал ректор университета, выдающийся математик Александр Данилович Александров.

Александров – исключительно яркий и необычный человек. Он был не только великим геометром, но и мастером спорта по альпинизму. Вероятно, последнее имело для формирования его демократизма не менее важное значение, чем хорошее дворянское воспитание. Когда висишь с кем-то на одной веревке, не будешь считаться степенями и званиями. Как его угораздило стать ректором ЛГУ в самое мрачное время послевоенной истории, мне непонятно. Мы познакомились уже в период оттепели, в 1956 году. Могу засвидетельствовать, что он делал все возможное для оздоровления обстановки в университете.

Студенты и вообще молодежь его любили, хотя некоторые его поступки выглядели пижонскими. На матмехе о нем ходила частушка:

Рассказывали, что однажды, еще до своего ректорства, Данилыч на пари взялся прокатиться на трамвайной колбасе по Невскому. У Казанского собора его снял милиционер: «Гражданин, что вы делаете? Предъявите документы». А. Д. предъявил служебное удостоверение и ответил: «Ставлю научный эксперимент». Милиционер сказал: «Товарищ профессор, можете продолжать свой эксперимент». Данилыч сел на следующую колбасу и поехал дальше. Я спрашивал Александрова, правда ли это, он ответил: «Нет, но характер схвачен правильно».

Иногда его выходки были не спонтанными, а разыгрывались умышленно. Однажды на общеуниверситетской партконференции Александров начал кричать на собравшихся, в результате чего его не избрали в состав парткома – это был серьезный афронт. При встрече я спросил его, как такое могло случиться. «Понимаете, – сказал Александр Данилович, – у меня не было выбора. На собрании некоторые ораторы начали критиковать общество значительно резче, чем это допустимо. Две недели назад я был на приеме у Молотова и знаю, что в ЦК кое-кто только и мечтает о том, чтобы найти повод для репрессий против интеллигенции. Объяснить это публично я не мог, но когда я стал кричать, люди на меня рассердились, зато тон их выступлений стал мягче. Я просто спас университет от возможных неприятностей. Ну, а прожить год, не будучи членом парткома, не так уж трудно».

Иногда он позволял себе и довольно рискованную фронду. Например, он рассказывал мне, что, будучи депутатом Верховного Совета РСФСР, однажды при голосовании какого-то не слишком серьезного вопроса воздержался, однако этого никто не заметил и было сказано, как всегда, что решение принято единогласно. Когда после заседания Данилыч сказал председателю, что он воздержался, тот просто онемел от удивления. Непосредственных неприятностей это не вызвало, но отношений с начальством не улучшало. Советская власть требовала безоговорочной лояльности.