Салман Рушди - Джозеф Антон

В какой-то момент он увидел военный корабль, курсирующий за окнами музея. «Это по мою душу?» — спросил он в шутку; оказалось, и правда из-за него, хоть и не по его душу: его личный военный корабль, охранявший его от возможного нападения с моря, оберегавший от иранских водолазов, которые могли бы подплыть к музею с абордажными саблями в зубах. Да, тут все было продуманно. Основательные люди эти датчане.

Его норвежский издатель Вильям Нюгор из издательства «X. Аскехауг и компания» настойчиво приглашал его после Дании побывать в Норвегии. «Здесь мы, думаю, справимся даже лучше», — сказал Нюгор. С ним готовы были встретиться члены правительства. Каждое лето «Аскехауг» устраивало большое празднество в саду при красивой старой вилле по адресу Драмменсвайен, 99, которая на рубеже XIX и XX веков была семейным домом Нюгоров. Это празднество было в Осло одним из главных событий за весь летний сезон, в нем участвовали многие известнейшие норвежские писатели, бизнесмены, политические лидеры. «Вы просто обязаны здесь быть, — сказал Вильям. — В саду! Придет больше тысячи человек! Это будет просто фантастика. Жест в защиту свободы». Вильям был в Норвегии фигурой харизматической: блестящий лыжник, чрезвычайно красивый внешне, отпрыск одной из старейших фамилий и глава ведущего издательства. Он, помимо прочего, отвечал за свои слова: поездка в Норвегию оказалась успешной. В саду на Драмменсвайен он прошел с Вильямом Нюгором через толпу, и его встретил буквально весь Осло . Отклик на его появление, сказал ему потом Вильям, был необычайно сильным.

Эта поездка сделала Вильяма самым заметным из его издателей на континенте. Они с ним не знали тогда, какой опасности подвергло жизнь Вильяма то, что он предпринял ради своего автора. Четырнадцать месяцев спустя террор постучался в его дверь.

В Лондоне депутат парламента Марк Фишер, представитель Лейбористской партии по вопросам искусства, организовал в палате общин пресс-конференцию, на которой присутствовали парламентарии как от лейбористов, так и от тори, и это был первый случай, когда его сочувственно слушали в Вестминстерском дворце. Не обошлось, правда, без ложки дегтя. Ультраправый консерватор Руперт Алласон поднялся с места и сказал: «Прошу не воспринимать мое присутствие здесь как поддержку. Как утверждают ваши издатели, вы, чтобы скрыть свои намерения, дали им неверные сведения о вашей книге. Я категорически против того, чтобы вас охраняли за общественный счет». Этот гадкий маленький выпад огорчил его не так сильно, как огорчил бы раньше. Он уже оставил надежду на всеобщую любовь; он знал, что всюду, где он ни окажется, будут не только доброжелатели, но и противники. Кстати, не все его противники были из правых. Джеральд Кауфман, депутат парламента от лейбористов, который ранее громко заявлял, что мистер Рушди не нравится ему как писатель, публично упрекнул своего однопартийца Марка Фишера в том, что тот пригласил этого автора в палату общин. (Иранский меджлис согласился с Кауфманом: мол, приглашение было «неприличным».) Что ж, в пути ему предстояло встретить еще немало кауфманов и алласонов. Ничего, главное было — гнуть свою линию.

Разговаривая с Дэвидом Гором-Бутом из министерства иностранных дел, он прямо спросил его, верны ли слухи, что британское правительство не одобряет его новую, более активную линию поведения и за кулисами пытается ставить ему палки в колеса. Гор-Бут сохранял невозмутимое лицо отличного покериста: никаких видимых эмоций. Он отрицал справедливость слухов. «Правительство Ее величества одобряет ваши встречи с членами других правительств», — сказал он. Гор-Бут предложил помощь в координации действий с органами безопасности стран, которые он посещает, чтобы эти органы «не перебарщивали». Трудно было понять, что об этом думать. Может быть, правительству теперь волей-неволей приходится идти за ним следом?

Мадридский университет Комплутенсе пригласил его в Испанию на публичную беседу с Марио Варгасом Льосой во дворце Эскориал. Он взял с собой Элизабет и Зафара, и перед конференцией они провели три тихих дня в Сеговии. Испанская полиция вела себя очень деликатно, и он мог гулять по улицам этого красивого городка, есть в ресторанах и чувствовать себя почти свободным человеком. Он пообедал в Авиле с Марио и его женой Патрисией. Это были драгоценные часы. Потом в Эскориале Густаво Вильяпалос, ректор университета Комплутенсе, сказал, что у него отличные связи с Ираном, и предложил свое посредничество. Хомейни, сказал он, однажды назвал его «святым человеком». Это предложение о посредничестве оказалось таким же пустым, как и прочие. Он с ужасом прочел в испанской прессе заявление Вильяпалоса, будто он согласился, чтобы сделать регулирование возможным, частью изменить, частью вырезать «оскорбительные» фрагменты «Шайтанских аятов». Он с возмущением это опроверг, после чего Вильяпалос стал недоступен и все контакты с ним прекратились.

Ждать на всех перронах, сказал Джандоменико Пикко, чтобы, когда поезд подойдет, быть на месте. Но около некоторых перронов даже рельсовые пути не проходили. Там только и можно было что ждать.

Едва они приземлились в Денвере, стало ясно: дела идут нехорошо. Местная полиция рассматривала происходящее как трейлер к фильму о Третьей мировой, и, пока они с Элизабет шли через аэропорт, мимо в разные стороны пробегали люди с увесистым штурмовым оружием, полицейские, расчищая ему путь, расталкивали пассажиров, кто-то кричал, кто-то куда-то показывал, и было предчувствие неминуемой беды. Он был напуган, случайные свидетели пришли в ужас, авиалиния решила больше с ним не связываться: отказалась впредь пускать его на свои самолеты из-за его поведения . Художества сил безопасности были приписаны ему .

Их отвезли в Боулдер, где он выступил на Панамериканской литературной конференции, наряду с Оскаром Ариасом, Робертом Кувером, Уильямом Стайроном, Питером Маттиссеном и Уильямом Гассом. «Латиноамериканские писатели давно поняли, что литература — дело жизни и смерти, — сказал он в своей речи. — Теперь я разделяю с ними это знание». Он жил в эпоху, когда значимость литературы, похоже, уменьшалась. Он видел свою задачу, помимо прочего, в том, чтобы настойчиво заявлять: книги — и свободы, необходимые для их создания, — жизненно важны. В своем великом романе «Если однажды зимней ночью путник» Итало Кальвино устами персонажа — Аркадия Порфирича — говорит: «Сегодня нигде не ценят печатное слово так высоко, как в странах с полицейским режимом. Если на подавление литературы выделяются крупные суммы — это верный признак того, что в данной стране литература действительно играет важную роль» [152] Перевод Г. Киселева. . Что было, безусловно, верно, например, в отношении Кубы. Филип Рот, говоря о репрессиях советской эпохи, однажды сказал: «Когда я в первый раз приехал в Чехословакию, мне пришло в голову, что я работаю в обществе, где писателю все можно, но его слово ни для кого не значимо, в то время как чешским писателям, с которыми я познакомился в Праге, ничего нельзя, но все, что они пишут, значимо». То, что было верно в отношении полицейских государств и советской диктатуры, справедливо и по поводу латиноамериканских диктаторских режимов, и по поводу новоявленного теократического фашизма, противостоявшего теперь ему и многим другим писателям, но в Соединенных Штатах — в либеральном, пусть и разреженном из-за высокогорья, воздухе Боулдера, штат Колорадо, — людям нелегко было почувствовать выстраданную правду репрессий. Он считает своей задачей, сказал он, объяснить миру, где «все можно, но ничто не значимо», мир, где «ничего нельзя, но все значимо».