Салман Рушди - Джозеф Антон

Она написала ему, что изучала английскую литературу в делийском колледже леди Шри Рам. Там, он вспомнил? преподавала Мария, его знакомая писательница из Гоа, и он ей позвонил, чтобы спросить, известно ли ей это имя. «Налини, — печально сказала она. — Конечно. Самая блестящая моя студентка, но психически абсолютно неуравновешенная». И его догадка была верна: ее родные отказывались признать, что девушка больна, и обеспечить ей должное лечение. «Как тут быть, я не знаю», — сказала Мария.

Потом содержание писем изменилось. Я еду, писала она. Я еду в Англию, чтобы быть с тобой рядом. Она познакомилась в Дели с англичанкой ее возраста и добилась, чтобы та пригласила ее пожить у ее родителей-пенсионеров где-то в Суррее. Вот она купила билет. Вот она летит завтра, вот она летит сегодня . Прилетела. Через несколько дней она неожиданно явилась в лондонское литературное агентство и недолго думая вошла в кабинет Гиллона Эйткена. Гиллон потом рассказывал: «Она впечатляюще выглядит, мой милый, и вся была разодета, сказала, близко с тобой знакома, поэтому я, конечно, пригласил ее войти». Она сразу же стала настаивать, чтобы ей дали его адрес и номер телефона: мол, он ее ждет по очень срочному делу, она должна отправиться к нему немедленно. В тот же день, если возможно. Гиллон понял: что-то не так. Совсем не так. Он вполне доброжелательно сказал Налини, что с удовольствием передаст ему сообщение от нее и контактный телефон, если она его оставит. И в этот момент Налини Мехта предложила ему свое тело. Гиллон был ошеломлен. «Мой милый, у меня в кабинете такое не каждый день происходит. И даже у меня дома». Он отклонил предложение. Она стала настаивать. Можно, заявила она, убрать бумаги с его письменного стола, и она готова отдаться ему на нем прямо сейчас, а потом он даст ей номер телефона и адрес. Гиллон посуровел. Нет, сказал он, об этом и речи не может быть, и я убедительно вас прошу оставаться одетой. Она сникла и начала плакать. У нее нет денег, сказала она. То немногое, что у нее было, она потратила на дорогу из суррейского дома родителей ее знакомой. Если он согласится дать ей в долг, скажем, фунтов сто, она вернет их ему, как только сможет. Когда эту историю услышал Эндрю Уайли, он сказал: «Она была обречена с того момента, как попросила у Гиллона денег. Это был роковой шаг». Поднявшись во весь свой исполинский рост, Гиллон выпроводил ее.

Прошло несколько дней — может быть, неделя. И у полицейских на Хермитидж-лейн появился к нему вопрос. Знаком ли он, спросил его Фил Питт (что означало — было ли у него что-нибудь), с женщиной по имени Налини Мехта? Он рассказал полицейскому все, что про нее знал. «А что, — спросил он, — с ней что-то произошло?» Да, произошло. Она исчезла из дома чрезвычайно обеспокоенных родителей ее знакомой, которым она без конца говорила о своей близости с Салманом Рушди и о скором воссоединении с ним. После двух дней ее отсутствия встревоженная пара позвонила в полицию. Имея в виду ситуацию вокруг мистера Рушди и ее несдержанность на язык, сказали супруги полицейским, можно опасаться, что кто-либо причинил ей вред. Прошло еще несколько дней, и патрульный полицейский обнаружил ее на площади Пиккадилли-серкус со всклокоченными волосами, в том же сари, в каком она покинула Суррей пятью или шестью днями раньше; она рассказывала всем, кто готов был слушать, что она «подруга Салмана Рушди», что они «любят друг друга» и что она прилетела в Англию по его просьбе, прилетела жить с ним.

Родители ее делийской знакомой не хотели ее возвращения. Держать ее в полиции причин не было: она не совершила никаких преступлений. Ей некуда было податься. Он позвонил Марии, ее бывшей преподавательнице английского: «Не могли бы вы помочь нам связаться с ее родителями?» К счастью, она могла. Господин Мехта, отец Налини, после некоторого первоначального сопротивления и оборонительных замечаний в том смысле, что с его дочерью все в по рядке, согласился поехать за ней в Лондон и забрать ее домой. После этого было еще несколько писем, но в конце концов они перестали приходить. Это, он надеялся, был хороший знак. Может быть, ее душевное здоровье восстанавливалось. Сильнейшая потребность быть любимой вызвала у нее манию. Он надеялся, что теперь она окружена подлинной, семейной любовью и заботой, что благодаря им она сможет теперь избегать ловушки, которую для нее соорудил ее ум.

Он и не подозревал тогда, что не пройдет и года, как для него самого его ум соорудит ловушку и он, отчаянно нуждаясь в любви, ринется в объятия губительного самообмана, точно и объятия возлюбленной.

Ему снились сны о восстановлении доброго имени. Это были подробные сны: его хулители и потенциальные убийцы приходили к нему с непокрытыми головами и пристыженными лицами, моля о прощении. Он записывал эти сны, и каждый раз это на какие-нибудь несколько секунд помогало ему почувствовать себя лучше. Он работал над эссе, которым хотел прервать свое молчание, и над лекцией о Герберте Риде, и в нем продолжала расти убежденность, что он может объяснить людям себя, заставить их понять. «Гардиан» поместила подленькую рекламу будущей статьи Хьюго Янга [105] Хьюго Янг (1938—2003) — английский журналист. : перебинтованный пингвин [106] Пингвин — символ издательства «Пенгуин». , а рядом надпись: «Не мучит ли Салмана Рушди совесть?» Статья Янга, когда она появилась, продолжила старую линию: с тех, кто проповедовал насилие, вина перекладывалась на потенциальную жертву. Ему следовало бы, говорилось в статье, «после всего, что он совершил, прийти в более смиренное состояние», и это лишь укрепило его решимость отстаивать свою позицию и убеждать людей в своей правоте.

Наступила первая годовщина сожжения его книги в Брадфорде. Газетчики опросили сто британских книжных магазинов: 57 % высказались за публикацию «Шайтанских аятов» в мягкой обложке, 27 % — против, 16 % воздержались от суждения. Пресс-секретарь Брадфордского совета мечетей заявил: «Мы не можем это так оставить. Это ключевой вопрос для нашего будущего». Калим Сиддики в письме в «Гардиан» писал: «Мы [мусульмане] обязаны поддержать смертный приговор Рушди». Несколько дней спустя Сиддики отправился в Тегеран, и там его удостоил личной аудиенции преемник Хомейни аятолла Али Хаменеи.

Он писал день и ночь, прерываясь только на то время, которое мог провести с Зафаром. У них был последний волшебный уик-энд в старом доме священника под нежным наблюдением мисс Бастард. Мэриан, которая обычно была в плохом настроении, не могла писать, испытывала ощущение, что к нее нет жизни, а есть только «фальшивое существование», и объясняла провал своей книги тем, что люди связывают ее имя с его, в этот уик-энд была немного ласковей, чем обычно, и он нашел способ какое-то время не спрашивать себя, почему он опять с ней. А когда они покинули Литтл-Бардфилд, чтобы больше туда не возвращаться, и вернулись на Хермитидж-лейн, его посетил мистер Гринап и сказал, что ему не буде разрешено прочесть лекцию в память Герберта Рида. Вот оно опять, это слово: разрешено , слово, которое, как и его близнец позволено , превращало его из «клиента» в пленника. Полиция проинформировала Институт современного искусства, что не сможет обеспечить охрану мероприятия, если он будет в нем участвовать. Его участие, сказал Гринап, было бы поступком безответственным и эгоистичным, и лондонская полиция потворствовать такому легкомыслию не намерена.