Вадим Бойко - После казни

Глотая слезы, я даю себе клятву до последнего дыхания мстить фашистам.

За многомесячные скитания по фашистским тюрьмам и концлагерям мне не раз приходилось видеть, как гитлеровцы казнят людей. Я давно заметил, что они делают это обстоятельно, не торопясь, явно смакуя сам процесс казни. Но теперь эсэсовцы заторопились; произошло непредвиденное: обреченные, очевидно заранее сговорившись, вдруг запели «Вставай, страна огромная…».

Мужественный, чеканный ритм грозной мелодии ошарашил фашистов. Они явно растерялись. Куда девалась спесь и напыщенность Гесса! В свиных его глазках метался испуг, они забегали по толпе узников, по виселицам, под которыми стояли наготове смертники. Наконец Гесс нашел выход — он махнул рукой музыкантам, и те нестройно, невпопад заиграли «Танго смерти». Мелодия дьявольского танго постепенно выравнивалась, набирала силу. Она разрывала сердце, угнетала безнадежностью, трагизмом. А тысячи узников стояли насупленные, хмурые, как грозовая ночь. Стиснутые зубы. Сжатые кулаки. Узники стояли под дулами пулеметов, суровые, бесстрашные, окаменевшие. Стояли, как живые монументы на кладбище залитой кровью Европы. У многих из нас были слезы в глазах, а потрескавшиеся от жажды уста шептали: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»

По приказу лагерфюрера нас не пустили в бараки. Целую ночь мы простояли на ногах. Гесс мстил нам за минуты собственного страха и растерянности…

Поддерживая друг друга, мы стояли возле своего карантинного блока. Пауль предупредил, что каждый, кто попытается сесть или лечь, пусть заранее прощается с жизнью. А Бандит не бросал слов на ветер.

Как болят ноги! Как ноет и просит отдыха искалеченное тело! Я уже не думаю о еде — венцом желаний становятся нары.

А время взяло и остановилось. Позади меня кто-то шепчет горячо, как молитву: «Держись, Вася, держись, Васек, выдержим — неужели ж не выдержим?»

Постепенно все вокруг заволакивалось сумраком. И тишина стоит такая, что хоть мак сей! Но вот из Биркенау донесся тревожный вопль паровоза — прибыло пополнение. Освенцим, этот ненасытный молох, требует новых жертв. Гудок болью отозвался в наших сердцах. А над лагерем уже распростерла свои хищные крылья освенцимская ночь.

Ночью умерли в строю пятнадцать узников нашего блока. Перед утренним аппелем по приказу Плюгавого трупы отнесли в туалетную и заштабелировали между ящиком с хлоркой и бочкой с водой. И я помогал нести одного, хотя, правду говоря, меня самого впору было уложить вместе с умершими.

Утренний аппель прошел без обычных эксцессов, что нас весьма удивило. У Ауфмайера было отличное настроение. Как оказалось, сегодня у него день рождения. Блоковый Пауль, плюгавый Вацек и все проминенты льстиво поздравили именинника и вручили ему ценный подарок, но что именно — никто из рядовых гефтлингов не знал: делалось это, конечно, не перед строем.

По случаю своих именин Ауфмайер разрешил проминентам до обеда спать в блоке. Всем прочим узникам велел оставаться на площадке до ночи. Аппель-плац блока 2-А был размечен флажками. Выходить за линию флажков строго запрещалось. Нужно сказать, что узникам карантинного блока вообще запрещалось ходить по лагерю без специального на то разрешения.

Как только Ауфмайер и его подручные ушли, мы сразу же попадали на брусчатку и, прижавшись один к другому, заснули. Как хорошо, что сегодня воскресенье и на работу не погонят. Эсэсовцы свято соблюдали праздники и выходные дни. По воскресеньям они сами отдыхали, гуляли, развлекались со своими красотками или же пьянствовали. Поэтому арбайтс-команды оставались в лагере. Лагерным придуркам вменялось использовать это время для «спорта», что означало истязание заключенных. Но и придурки были не прочь отдохнуть, раз отдыхают эсэсовцы, и в такие дни контроль ослаблялся. Иногда удавалось посидеть или полежать на земле перед блоком.

Перед обедом нас построили. Появился Ауфмайер. Он был пьян и долго что-то молол о своей доброте, человечности, порядочности и прочих благородных чертах.

— Наша цель — перевоспитать вас, — разглагольствовал блокфюрер. — Я не сомневаюсь, что каждый узник нашего лагеря, честно работая на благо Германии, осознает свои ошибки и станет полноценным человеком. Не тот умен, кто никогда не ошибается. Умен тот, кто сумеет исправить содеянное. Я сам некогда был узником, а видите — стал человеком, и мне близка судьба каждого из вас!

Долго еще плел он всякий вздор о честности, о дисциплине, о фюрере, который будто бы день и ночь печется о нас. Наконец, порядком устав, Ауфмайер расхлябанной походкой ушел с Паулем в блок, перед этим милостиво разрешив «кому нужно» сходить в туалетную. Но мы не торопились воспользоваться этим приглашением, хорошо зная, что недремлющие холуи блокового мгновенно отобьют печенку, если увидят, как ты «без дела» слоняешься по штубе.

Но как на грех меня нестерпимо мучила жажда. Решил пойти в блок и раздобыть хотя бы глоток воды. Чтобы попасть в туалетную, нужно было пройти оба шлафзала первого этажа. По опыту я уже знал, что лучше всего затеряться среди узников и не попадаться на глаза начальству, но так нестерпимо хотелось пить, что я решил рискнуть. Сбросив гольцшуги, в которых я уже не мог и шагу сделать, и держа их в руках, я пошел в блок.

Благополучно миновав коридор и оба шлафзала, я вошел в туалетную. Но увы: с целью экономии воды все краны были перекрыты. Правда, в бочке имелась вода, но отравленная хлоркой. Между ящиком с хлоркой и бочкой с водой лежали четыре трупа. Это были те, что умерли днем, так как жертвы ночные сразу же после аппеля отвезли в крематорий. Увидев трупы, я внутренне содрогнулся и поймал себя на том, что никак не могу привыкнуть спокойно смотреть на мертвых.

Я решил возвратиться на аппельплац и — надо же такому случиться! — в узком проходе между нар наткнулся на Ауфмайера и блокового Пауля. Это произошло столь неожиданно, что я застыл как вкопанный, не зная, что предпринять.

Ауфмайер был пьян и еле держался на ногах; его поддерживал столь же пьяный Пауль. Зацепившись плечом за угол нар, блокфюрер пошатнулся, его огромная офицерская фуражка слетела с головы и покатилась под нары. Безотчетно бросаюсь к нему со словами «разрешите помочь, герр блокфюрер», и, не дожидаясь ответа, с холуйским рвением падаю на четвереньки и лезу под нары. Здесь я увидел необычайную картину: по полу катился, сверкая драгоценными камнями, обруч. Я был немало изумлен, схватив этот обруч — диадему, затейливо выплетенную из золотой проволоки, на которую искуснейшим образом было нанизано множество камней, сверкавших и переливавшихся всеми цветами радуги. Ауфмайер, забыв об арийском гоноре, тут же, в своем новеньком, с иголочки, парадном мундире, стал на четвереньки и полез под нары; такое не часто увидишь! Здесь же, под нарами, я и вручил ему его фуражку и диадему, которую он мгновенно спрятал в фуражку. По-видимому, он не на шутку разволновался. Лицо его покрылось испариной, а вид был совершенно растерянный. Забыв о всякой субординации, о своем офицерстве и эсэсовских правилах обращения с узниками, он схватил меня за руки и пробормотал слова благодарности.