Вадим Бойко - После казни

— Сколько ты знаешь языков? — спросил Жору дядя Ваня.

— Свободно владею семью. Но об этом после, а сейчас, Малыш, пошли спать. Нам еще нужно подыскать подходящее место.

Мы распрощались с дядей Ваней и отправились в штубу. Пообещав двум «мусульманам» по миске баланды, Жора обменял у них место на первом ярусе, и мы улеглись.

— Понимаешь, — шепотом говорил мне Жора, — здесь и не так жарко, и воздуха больше, и угол укромный, меньше «простреливается» начальством. Да и ночью над головой не горит лампочка. А в случае необходимости можно юркнуть под нары.

Минуту спустя он уже спал сном праведника. А я никак не мог заснуть от нервного перенапряжения. Легко сказать, я ведь уже прощался с жизнью, а тут вдруг судьба снова улыбнулась мне.

Ночью я несколько раз просыпался, испуганно проверяя — здесь ли Жора. Он лежал на месте и улыбался во сне своей обаятельной и доверчивой улыбкой.

Во вторник я проснулся задолго до подъема. Меня трепала лихорадка, в висках назойливо стучали молотками докучные кузнецы. Я очень продрог. Чувствовал себя так, словно меня целую ночь толкли в ступе. Неужели заболел? Заболевших не лечили. Их без всяких проволочек отправляли в крематорий.

Когда прозвучала сирена подъема, проснулся и Жора. Я сказал, что заболел. Мой новый друг пощупал у меня пульс, лоб и, убедившись, что я действительно болен, заволновался. Сгоряча он уже хотел было идти к штубовому, чтобы тот упросил Вацека не посылать меня на работу. Но, взвесив все, решили, что это чревато последствиями: под маркой медосмотра Вацек может попросту отправить меня в газовую камеру, еще и скажет потом, что я умер «естественной» смертью.

Прогудела сирена, оповещая построение на аппель. Я простился с Жорой и в полнейшем равнодушии к своей судьбе стал в строй.

Ауфмайер лично дважды пересчитал нас, потом в сопровождении сонного удава — Пауля, который прохаживался перед строем с тяжелой дубинкой в руках, отправился в туалетную считать умерших «естественной» смертью. К счастью, ни Ауфмайер, ни Пауль не заметили моего состояния.

Вскоре блокфюрер отправился на доклад к рапортфюреру, а через некоторое время, как всегда, примчался мордатый Адольф. На этот раз понадобилось целых двадцать пять узников. Вацек велел всем штрафникам выйти из строя и построиться отдельно. Но их было всего семь человек. Я стал на левый фланг шеренги. Скользнув по нас взглядом, Адольф тут же забраковал меня и еще одного доходягу — «мусульман», дескать, ему не нужно. Рассердившись, Плюгавый заявил, что пусть Адольф в таком случае выбирает сам кого хочет. И Адольф выбрал двадцать пять человек по своему усмотрению. Среди них оказался и дядя Ваня.

После отправки рабочих команд лагерь опустел. В нем остались только те, кто работал в канцеляриях, мастерских, на кухне, в бане, в прачечной и прочих службах, а также узники карантинных блоков.

Утренние часы после отправки рабочих команд проминенты использовали, чтобы отсыпаться. Тем временем «организаторы» отправлялись на промысел. Под видом «квалифицированных рабочих» они ходили с кожаными или клеенчатыми сумками через плечо, куда маскировки ради запихивали различный инструмент, мотки проволоки. Все эти «электрики», «сантехники», «столяры», «слесари», и «парикмахеры» благодаря покровителям — эсэсовцам — шастали по всему лагерю, проникали даже в центральные канцелярии, казармы и команду «Канада».

После развода арбайтскоманд узники карантинных блоков опускались прямо на брусчатку перед блоком и погружались в сон. В шлафзалы их не пускали: там в это время штатные уборщики за миску баланды трудились в поте лица, прибирая помещения, наводя блеск, и этим уборкам никогда не было конца.

Сразу же после развода ко мне подошел Жора и на радостях обнял.

— Повезло, Малыш! Ты посиди, а я мотнусь в блок: может, разживусь чем-нибудь съедобным. Потом поищу для тебя доктора, не может быть, чтобы среди тысяч людей не нашлось врача. Ты отдыхай, а я пойду на разведку.

Жора долго не возвращался. Я сидел на земле и дрожал. Утро было прохладное. Солнце уже взошло, но его еще не было видно за каменными зданиями блоков. Узники лежали прямо на земле и дремали, положив головы друг другу на колени. Я с трудом сидел, но ложиться не решался, боялся простудиться еще больше.

Наконец появился Жора. Он был угрюм и зол.

— Все проминенты попрятались по своим норам, а пипли и прочая требуха — это ведь мразь, — сказал он. — За миску баланды готовы сами друг другу горло перегрызть. Придется ждать, пока проснутся киты.

Он подсел ближе положил мою голову к себе на колени, стараясь хоть как-нибудь меня согреть, но с каждой минутой мне становилось все хуже.

— Жора, — сказал я. — Прошу тебя, если вырвешься из этого ада и попадешь на Украину, заскочи в Сквиру. Запомни: улица Стаханова, двадцать два.

Я рассказал ему о своих мытарствах по гитлеровским тюрьмам и лагерям. Рассказал и о том, как был осужден на казнь.

— Наверное, это заражение крови, — сказал я под конец. — Надежд на спасение нет…

Жора как только мог успокаивал меня, а сам чуть не плакал.

В это время на площадке появились два гефтлинга. По нашивкам на куртках легко было определить, что один немец, другой русский. Оба политические. Полосатая лагерная форма на них была чистой, хорошо пригнанной, вместо деревянных гольцшугов у обоих на ногах — добротные кожаные ботинки. Но главное — шапки. По тому, какая на узнике шапка и как он ее носит, можно было безошибочно определить, новичок это или бывалый гефтлинг.

Шапка в лагере стала мерилом благополучия, визитной карточкой. На голове у новичка она сидела как попало, лопухом. Сшитая из грубой полосатой мешковины, шапка своей формой напоминала старушечий чепчик минувшего столетия. Окончательно истощенные узники — «мусульмане» — осенью и зимой натягивали мютцен на уши и глаза, чтобы хоть немного защититься от холода.

Бывалый узник, проживший в лагере первые полгода, чаще всего заказывал мютце у лагерных портных, работавших тайком и обменивавших свой товар на продукты. Шилась она из той же полосатой мешковины, но с подкладкой и имела картонную или суконную прокладку внутри, что обеспечивало нужную форму. В такой бескозырке у узника появлялся даже молодцеватый вид, а это свидетельствовало о том, что он преодолел тяжелую душевную депрессию и голод и полон решимости выдержать любые испытания. «Передовым» гефтлингам, таким, как Пауль, шапки выдавали из синего сукна.

Эти двое, пришедшие в наш блок, были в сшитых на заказ шапках, что свидетельствовало об их привилегированном положении. Они пристально оглядывались вокруг, очевидно, кого-то искали.