Петр Забаринский - Ампер

Андре Мари в своем уединении не подозревал о развертывавшихся событиях. Неожиданная весть о смерти отца обрушилась на него страшным ударом. Невероятное потрясение делает Андре неспособным к какой-либо умственной работе, превращая его в безразличное к внешним событиям существо. Великий год диктатуры якобинцев он провел как бы в летаргическом сне и очнулся только в атмосфере буржуазного термидора.

Духовное оцепенение Андре Мари продолжается целый год. Угасает интеллектуальная жизнь. Андре влачит почти растительное существование.

Часами сидит он в отцовском кресле, устремив куда-то вдаль тяжелый безжизненный взор. Иногда вяло бродит по запущенным дорожкам тенистого сада.

Серьезные опасения за рассудок Андре Мари тревожат поседевшую от горя мать. Близкие прилагают все усилия, чтобы как-нибудь развлечь Андре. Они надеются, что его интерес к любимым занятиям математикой, литературой, поэзией постепенно возродится и вернет его к полнокровной, насыщенной умственной деятельностью жизни.

Еще в детстве Андре Мари составлял гербарий, подыскивал в книгах латинские названий собранным растениям. Коллекция его быстро росла. Он читал все, что попадалось по ботанике, и прежде всего труд великого Линнея. И вот теперь, во время одиноких прогулок, среди прекрасной природы Полемье, Андре Мари снова в плену у этого великолепного, неисчерпаемо разнообразного царства трав и цветов.

Первоначально он почти машинально срывает листья и цветы и полубессознательно пытается их классифицировать. Неудержимая, упорная страсть к систематизации познанного отмечает всю жизнь Ампера.

Постепенно своеобразное очарование гербаризации растений пробуждает его от апатии. Его с прежней силой охватывает жажда познания. Летом 1794 года к Андре Мари вернулась его работоспособность.

Занятия ботаникой, необходимость разбираться в латинских названиях растений возвращают Ампера к чарующему миру Вергилия и Горация. Он находит прежнее наслаждение в чтении и декламации чеканных латинских стихов. Он зачитывается Энеидой, медленно скандирует стихи Катулла, внимает жизнерадостным, спокойным ритмам Квинта Горация Флакка, плачет над переводами Эсхила, смеется, читая «Войну мышей и лягушек». Андре Мари возобновляет занятия иностранными языками. Полнозвучный, певучий язык Данте и Петрарки, могучий и уверенный язык Шекспира, сложная структура немецкой речи — быстро становятся его достоянием.

Снова и снова он перечитывает уцелевшие тома библиотеки покойного отца и, наконец, возобновляет свои излюбленные занятия математикой.

Это постепенное пробуждение отразилось в переписке Андре Мари с друзьями детства — Филиппоном и Купье. В этих письмах речь идет о механике, физике, метеорологии, ботанике, поэзии и астрономии; обсуждаются законы удара твердых тел, теория зубчатых колес, теория часов, вопрос о полетах Монгольфье на воздушных шарах, способы измерения скоростей речного потока, плотность камней, высота гор и т. д. Политические события — термидорианский переворот, казнь Робеспьера, арест Коло д'Эрбуа — упоминаются только вскользь.

В это же время одно происшествие, само по себе, может быть, и незначительное, открыло Амперу новый, до того неизведанный источник переживаний и впечатлений.

Андре Мари, как и его отец, был очень близорук; поэтому внешний мир казался ему ограниченным, лишенным простора и многообразия красок. Однажды на прогулке в окрестностях Полемье кто-то из друзей шутки ради водрузил на нос Ампера свои очки.

Словно темное, полупрозрачное покрывало упало с его глаз. Андре Мари признавался, что он прозрел почти так, как прозревает слепой, которому возвратили зрение.

Сквозь эти небольшие хрупкие стекла он как бы впервые увидел огромный мир, насыщенный солнечным светом, многообразием красок и прихотливой игрой теней.

Андре Мари впервые по-настоящему наслаждается прекрасными видами, которыми так славятся Полемье и другие окрестности Лиона. Все удлиняются его прогулки. Сколько великолепных мест он открывает!

Стоит лишь подняться по извилистой обрывистой тропинке на один из многочисленных, покрытых пятнами леса холмов, чтобы увидеть великолепную панораму Лиона и его предместий. Словно зачарованный страж с трезубцем в руках охраняет город Золотая гора с ее тремя вершинами. На одной из них приютился монастырский скит, старинные замшелые стены которого навевают тихую грусть.

За безбрежным, как море, знаменитым лесом Рошкардон, где в свое время любил уединяться Руссо, словно гребень чудовищной рыбы, отчетливо рисуется на небе вершина холма Фурвиер.

Дальше, вплоть до подножия Альп, простирается то зеленоватая, то красно-бурая низменность древней провинции Дофине. А когда южный ветер разгоняет облака и небо становится синим и прозрачным, вдали на горизонте сверкает снежная шапка Монблана и чудесно играют солнечные лучи на гладкой поверхности многочисленных альпийских ледников.

Андре Мари участил свои прогулки. Сильно возмужало его лицо. Он упивается картинами природы, изучает растения, собирает нежные полевые цветы, бледные травы лесов и яркую, насыщенную зелень садов.

Занятия ботаникой сделали его настолько сведущим в этой области, что много лет спустя он блестяще разрешил спор о классификации бегоний, предвосхитив мнение знаменитого ботаника Огюста Сент-Илера.

Весной 1796 года во время одной из прогулок Ампера произошла встреча, которая сыграла огромную роль в его жизни.

Прихотливо извиваясь, деловито журча, прокладывает дорогу среди холмов и огромных валунов небольшой ручеек, пробираясь в долину Саоны.

Там, где он пересекает заросшую кустарником тропинку, через него переброшено полусгнившее бревно.

На веселой маленькой лужайке так приятно полулежать с книгой в руках или, закинув руки за голову, смотреть в далекое голубое небо. Лениво набегают несвязные мысли, причудливые, как редкие белые облака, непрерывно бегущие вдаль и принимающие все новые и новые очертания.

Это — любимый уголок Андре Мари. Здесь его уединение лишь изредка нарушают одинокие прохожие.

В этот памятный апрельский день солнце уже склонялось к западу, но Амперу не хотелось спешить домой к обеду. Он сидел, опершись на огромный валун, и вслушивался в звучания окружающей его весенней природы.

Неожиданно, сквозь неумолчный треск цикад, до слуха забывшего обо всем юноши донесся жизнерадостный женский смех.

Андре Мари недовольно поморщился. Обычно склонный к уединению, он был непрочь иногда поболтать с кем-нибудь, но сегодня чтение «Манон Леско» аббата Прево навеяло на него какую-то нежную грусть, ему хотелось бы никого не видеть и не слышать.