Вера Тулякова-Хикмет - Последний разговор с Назымом

Но зато как ликовала Вера, когда у кого-то из ее учеников выходил фильм или книга или случалось что-то хорошее в жизни. До сих пор мне звонят ребята и, приглашая на свои премьеры, говорят: «Вот бы Вера порадовалась!»

У мамы был замечательный талант угадывать драматургию жизненных ситуаций – от бытовых до бытийных. Она вообще радовалась жизни и относилась к ней с веселым любопытством. Недели за две до смерти, когда врачи нам сказали, что больше не могут ничего сделать, мама на кухне смотрела какие-то теледебаты. Я, пытаясь не разрыдаться, в раздражении спросила, как можно сейчас смотреть всю эту чушь. Она с удивлением подняла на меня глаза: «Как ты не понимаешь? Ведь интересно же, что будет дальше!»

Любопытство к жизни толкало Веру на всякие профессиональные авантюры. Она писала сценарии для телевидения, в том числе и для знаменитой программы «От всей души», какое-то время в кадре вела программу о кино, ездила по всей стране с лекциями от общества «Знание» и даже летала к нашим зимовщикам на Северный полюс. В 1998 году, за три года до смерти, Вера (каким-то чудом, потому что у нас не было ни собственных средств, ни спонсоров, а были рядом только хорошие люди, верившие и помогавшие маме) открыла свою Независимую школу кино и телевидения, одну из первых частных профессиональных школ для взрослых в нашей стране. Школа тогда стала нашей семьей, собственно, там и подрастала моя дочь Катя, которая теперь так похожа на бабушку. Но во ВГИКе, переживающем не лучшие времена, многие коллеги не смогли простить Вере ее Школы. И она ушла из своего института от косых взглядов, перешептываний за спиной, от фраз вроде той, что обронил ей Валентин Черных, с которым мы прежде дружили домами: «Я более не числю тебя среди своих друзей».

Даже в самый разгар бед и безденежья мама высоко держала голову и переступала порог нашей квартиры с обворожительной улыбкой, оставляя дома слезы, растерянность и слабость. И все окружающие были твердо уверены, что Вера невероятно богата, благополучна и счастлива. У мамы был чудесный дар превращать одно и то же платье с помощью броши, шарфика или воротничка в разные элегантные туалеты. Она по-прежнему была женой Назыма Хикмета и каждый день соразмеряла себя, свою жизнь, свои поступки со стихами, написанными ей когда-то.

В нашем доме побывало множество людей из Турции. Турки приходили, волновались, кто-то плакал, кто-то гладил украдкой край письменного стола, пишущую машинку, на которой Назым Хикмет писал стихи. Вера принимала гостей, поила чаем, отвечала на вопросы. А проводив их, долго не могла успокоиться. Каждый раз в ней поднималась тоска, каждый раз обострялось горе разлуки. Но самым тяжелым днем в году в нашем доме было 3 июня, день смерти Назыма Хикмета. Лицо Веры застывало как тогда, в 1963 году, на похоронах. Она сторонилась прихожей, где он умер. И не помогала ни поездка на кладбище, ни собиравшиеся вечером их общие постаревшие друзья, которых год от года становилось все меньше.

Вера была очень сильным человеком. Она боролась с раком и, к изумлению врачей, отвоевала себе полтора года жизни взамен обещанных четырех месяцев. Никто не знал о маминой болезни, о мучительных процедурах, переносимых ею стоически, потому что она была по-прежнему весела, общительна, остроумна. Последний раз на занятия в свою Независимую школу Вера пришла за десять дней до смерти. А потом начался ее уход.

Тогда в изголовье своей кровати Вера поставила три маленькие смешные моментальные парижские фотографии, где они вдвоем с Назымом счастливы и валяют дурака перед объективом. Надела на палец привезенное кем-то из Турции серебряное кольцо с выгравированной на нем подписью Назыма Хикмета. Последней книгой, которую мама так и не дочитала, стала изданная у нас переписка Лили Брик и Эльзы Триоле, которая в одном из писем рассказывала сестре о визите в их с Арагоном парижский дом Назыма Хикмета с молодой женой. Дня за три до кончины, когда мама уже почти не говорила и не осознавала происходящего, я подошла к ней и увидела, что она горько плачет. Совсем как ребенок. Я спросила, в чем дело. И вдруг она отчетливо сказала: «Забыла, забыла…» – и заплакала снова. Не знаю как, но я почему-то поняла сразу. «Ты забыла его имя? Назым Хикмет». И лицо Веры вдруг стало счастливым. Это был наш последний разговор с мамой, и это была ее последняя улыбка, обращенная не ко мне – к нему.

На мамины похороны пришли и ее коллеги, и ее ученики. Было много народу и несколько съемочных групп из Турции. Мне потом показали эти записанные репортажи, прошедшие по всем турецким центральным телеканалам. Отпевал маму в Сретенском монастыре его настоятель, отец Тихон, бывший когда-то Вериным студентом Гошей Шевкуновым, к которому она ездила в Псково-Печерскую лавру в безуспешной попытке отговорить его от пострига. Солнечные лучи в храме падали на мамино лицо. Было красиво, печально и торжественно. А панихиду в Доме кино я помню совсем плохо, как в тумане. Но точно знаю, что там Юрий Николаевич Арабов говорил про Веру что-то очень важное, что-то главное, что-то точное… Все хочу у него спросить: что? – и не могу почему-то.

Жизнь иногда играет в странные игры, повторяя какие-то ситуации. Я переехала от бабушки к маме в московскую квартиру пару лет спустя после того, как Вера осталась одна. Всю жизнь с небольшими перерывами на два моих неудачных замужества я прожила в кабинете Назыма Хикмета, где и теперь пишу эти строки. Сейчас глубокая ночь, за окном спит темный город. И как когда-то моя блистательная Вера записывала за этим длинным столом свой нескончаемый разговор с Назымом, я пишу о ней, вернее, о них обоих. Скоро настанет суббота, и я опять поеду на кладбище, где на могиле стоят уже два черных камня – большой с силуэтом Хикмета и маленький с именем Веры, словно выведенном его собственной рукой. Теперь они снова вместе. Порой мне кажется, что они продолжают свое тайное существование в нашем доме, где жили счастливо и оба умерли с любовью друг к другу – сначала он, а тридцать восемь лет спустя и она.

Анна Степанова

Примечания

1

Подстрочный перевод стихотворения Пабло Неруды.

2

Надо сказать, что в те годы дети традиционно звали взрослых «дядями» и «тетями». Так было и у нас: «тетя Тося» – Сверчевская, «дядя Акпер» – Бабаев, «тетя Соня» – Сайтан. И только вальяжного и велеречивого Комиссаржевского мой детский язык не поворачивался величать «дядей Витей», а потому он никак и не звался.