Фаина Раневская - Философ с папиросой в зубах

Она никогда не позволяла переписывать для нее роль: переписывала сама — аккуратно, медленно, скрупулезно — в школьную тетрадочку в клетку. Но сама большая выдумщица, она не терпела, когда актеры вольно обращались с авторским текстом.

— Почему, Фаина Георгиевна, вы не ставите и свою подпись под этой пьесой? Вы же ее почти заново переписали, — однажды съязвили коллеги.

— А меня это устраивает. Я играю роль яиц: участвую, но не вхожу, — парировала Раневская.

Фаина Георгиевна не терпела никакой фальши ни в жизни, ни на сцене. Была безжалостна к партнерам, когда они позволяли себе небрежное отношение к роли, откровенно халтурили.

Некоторые упрекали актрису в несносном характере, в мелочных придирках, в несдержанности, но виной всему было ее органическое неприятие распущенности, лености, равнодушия. Поэтому в театре Раневскую хоть и любили, но побаивались. Беспощадно требовательная к себе, она хотела такой же безоглядной самоотдачи и от своих партнеров. Выдающийся режиссер Анатолий Эфрос писал: «Она резка, за словом в карман не лезет, говорит то, что думает, сразу и в очень нелицеприятных выражениях. Голос у нее басовитый, говорит она, растягивая слова, и вот этим неторопливым баском она вдруг как скажет что-нибудь про тебя или кого-то другого — сразу и не найдешься, что ответить. Ее побаиваются. Ей очень многое не нравится из того, что делается в театре, что она видит вокруг себя. Ее раздражает неумелый партнер, и она не притворяется, будто он ей нравится».

Об ее отношении к халтуре и фальши на сцене говорит такой случай.

Увидев в исполнении некой красавицы-актрисы, роли невинной узбекской девушки в спектакле по пьесе Абдулы Кахара в филиале Театра им. Моссовета, Раневская гневно воскликнула:

— Не могу терпеть, когда шлюха корчит из себя невинность!

О выдающемся режиссере Николае Охлопкове Раневская отзывалась довольно резко: «Есть люди, хорошо знающие, «что к чему». В искусстве эти люди сейчас мне представляются бандитами, подбирающими ключи. Такой «вождь с отмычкой» сейчас Охлопков. Талантливый как дьявол и циничный до беспредельности».

Борис Львович рассказывал, как однажды Николай Охлопков репетировал спектакль с Раневской. Вот она на сцене, а он в зале, за режиссерским столиком. Охлопков: «Фанечка, будьте добры, станьте чуть левее, на два шага. Так, а теперь чуть вперед, на шажок». И вдруг требовательно закричал: «Выше, выше пожалуйста!» Раневская поднялась на носки, вытянула шею, как могла. «Нет, нет, — закричал Охлопков, — мало! Еще выше надо!» «Куда выше, — возмутилась Раневская, — я же не птичка, взлететь не могу!»

«Что вы, Фанечка, — удивился Охлопков, — это я вовсе не вам: за вашей спиной монтировщики флажки вешают!»

Вообще с режиссерами и драматургами у Раневской отношения складывались всегда непросто: даже большие мастера часто «не дотягивали» до гения замечательной актрисы. Оплошностей в работе, фальши и хвастовства Великая не переносила. Доставалось от острого язычка Фаины Георгиевны едва ли не всем, с кем ей доводилось работать. Если ее представление о роли расходилось с режиссерским, то диктатом воспринималась любая просьба режиссера, любой его совет. Актер А. Д. Попов даже поставил «диагноз болезни» Раневской — «режиссероненавистничество».

«Режиссеры меня не любили, я платила им взаимностью. Исключением был Таиров, поверившей мне…» — писала Фаина Георгиевна в своем дневнике.

Известный режиссер Леонид Викторович Варпаховский в 1966 году поставил в Театре им. Моссовета замечательный грустно-смешной спектакль «Странная миссис Сэвидж», в котором первой исполнительницей главной роли стала Фаина Раневская. По свидетельству современников, ее игра была потрясающей. Спектакль имел огромный успех, роль миссис Сэвидж в нем стала одной из любимых ролей Раневской.

Однако поначалу работа с Варпаховским у «режиссероненавистницы» Раневской не заладилась. Леонид Викторович жаловался на Фаину Георгиевну: «Я ей построил роль, а она меня всюду поносит!» Вот как описывал Д. Щеглов историю взаимоотношений актрисы и режиссера:

«Еще до встречи с Великой старухой Леонида Викторовича предупреждали: будьте бдительны. Будьте настороже. Раневская скажет вам, что родилась в недрах МХАТа.

— Очень хорошо, я и сам так считаю.

— Да, но после этого добавит, что вас бы не взяли во МХАТ даже гардеробщиком.

— С какой стати?

— Этого не знает никто. Она все может сказать.

— Я тоже кое-что могу.

— Не делайте ей замечаний.

— Как, вообще?!

— Говорите, что мечтаете о точном психологическом рисунке.

— И все?

— Все. Впрочем, этого тоже не говорите.

— Но так же нельзя работать!

— Будьте бдительны.

Варпаховский начал издалека. Причем в буквальном смысле: на некотором расстоянии от театра. Репетиции происходили наедине с Раневской, на одной из скамеек Сретенского бульвара. Ей это показалось забавным: заодно и воздухом можно дышать.

— Фаина Георгиевна, произносите текст таким образом, чтобы на вас не оборачивались.

— Это ваше режиссерское кредо?

— Да, пока оно таково.

— Не изменяйте ему как можно дольше. Очень мило с вашей стороны иметь такое приятное кредо. Сегодня дивная погода. Весной у меня обычно болит ж…, ой, простите, я хотела сказать спинной хрэбэт, но теперь я чувствую себя как институтка после экзамена… Посмотрите, собака! Псина моя бедная!

Ее, наверно, бросили! Иди ко мне, иди… погладьте ее немедленно. Иначе я не смогу репетировать. Это мое актерское кредо. Пусть она думает, что ее любят. Знаете, почему у меня не сложилась личная жизнь и карьера? Потому что меня никто не любил. Если тебя не любят, нельзя ни репетировать, ни жить. Погладьте еще, пожалуйста…

Когда перебрались в театр и отвлекаться стало не на что, Раневская взяла свое. Она репетировала только с теми актерами, с которыми хотела. Ее собирался бить один из артистов, которому она сделала грубое замечание насчет несвоевременного выхода, — реплику Раневская действительно подала очень тихо.

— А вы говорите громче, тогда я услышу, — сказал бедняга, и без того уязвленный эпизодической ролью санитара, которую вынужден был исполнять.

— Что?! Кто это?! Я впервые вижу вас в театре. Это рабочий сцены? Я не работаю с любителями! Скажите, чтобы меня немедленно заменили.

Ее, конечно, никто не собирался менять.

Это она отменяла мизансцены, переставляла отдельные фразы, куски текста и даже мебель на сцене и за кулисами. Внезапно ее раздражил огромный диван, на котором в перерыве отдыхали актеры, и она приказала его уничтожить.