Дмитрий Ломоносов - Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946

С другой стороны, мы могли видеть все более усиливающиеся контрудары советских войск: сначала под Ельней, затем — под Ростовом, под Москвой, Орджоникидзе и, наконец, — Сталинград. И вот уже Красная армия вступила в пределы Украины, и недалеко то время, когда она перейдет через границы СССР.

Конец марта 1943 года, почти наступила весна, и ежедневные выходы в лес по слякоти привели мои эрзац-ботинки, полученные в Казани, в катастрофическое состояние. С нетерпением ждал, когда закончится карантин и мы получим курсантское обмундирование.

И вот нам объявили: завтра медкомиссия.

После завтрака нас строем привели в медицинский корпус. Замеры роста, веса, объема легких, затем осмотр врачей-специалистов потребовали совсем мало времени. Очередной доктор, бросив взгляд на голого кандидата в курсанты, вопрошал:

— Жалобы есть?

— Нет.

— Свободен! Следующий!

Раздетые донага, поеживаясь от холода в нетопленом помещении перед входом в зал, где заседала комиссия, мы топтались, ожидая своей очереди предстать перед нею. "

Вхожу, прикрываясь ладонями. Передо мной длинный стол, за которым сидят военные врачи, в центре — удивительно красивая молодая женщина с серебристыми погонами капитана медицинской службы. Рассматривает меня, выслушивая зачитываемые вслух результаты предварительного обследования.

Представ обнаженным перед глазами комиссии, я выглядел довольно жалко: худой настолько, что рельефно выступали все кости скелета, покрытый серой «гусиной» кожей, дрожащий от холода.

— Все. Можешь идти.

Поворачиваюсь, выхожу, недоумевая, почему не последовало никаких вопросов.

В конце дня меня вызвали в штаб и вручили документы с предписанием следовать в Красно-Полянский райвоенкомат «по призыву».

В медицинском заключении значилось: «Признан непригодным для зачисления в курсанты военного училища по причине общей физической недоразвитости».

Вот так-то!

Могу представить себе впечатление, которое произвела моя фигура мальчишки (18 лет), отощавшего в голодной Казани, стоявшего, согнувшись от холода, с «гусиной» кожей, на очаровательного капитана медицинской службы, не испытывавшей недостатка внимания настоящих мужчин!

Итак, графа Монте-Кристо в виде младшего лейтенанта с пушечками в петлицах из меня не получилось. Начнем опять сначала — с явки в военкомат якобы снова по призыву…

Утром, получив запечатанный пакет с документами и сухой паек на один день, с противогазной сумкой через плечо, по-прежнему в казанской телогрейке и дырявом демисезонном пальто, но в «щегольских», хотя и дерматиновых, крагах, на попутной машине я добрался до поселка Красная Поляна и явился в местный военкомат. Дежурный, приняв пакет и записав мои данные в «амбарную» книгу, сказал:

— Ступай во двор и жди, пока позовут.

Вышел во двор и присоединился к группе ожидающих, коих было человек двадцать — тридцать: несколько таких, как я, «рядовых-необученных», остальные — служивые солдаты из госпиталей.

Побродил по двору, переходя от группы к группе, в поисках земляков (из Москвы, Ростова или Казани), таковых не обнаружил и, жуя сухарь из полученного суточного запаса, уселся на завалинке деревянного одноэтажного дома военкомата в ожидании решения своей дальнейшей судьбы.

В группе ожидающих, состоявшей и из мобилизованных штатских вроде меня, и из военных, направленных из госпиталей, я увидел знакомое лицо: этого рослого простовато-деревенского вида солдата я видел неоднократно дневальным у калитки ограды карантина. Он также пару раз водил группу карантинщиков на станцию разгружать вагоны.

Так произошла встреча с прототипом Василия Теркина, о которой стоит рассказать.

— Здорово! Ты как сюда попал, отчислили тоже?

Он подошел, принял предложенную папиросу (я не курил и имел пайковое курево), уселся не спеша и, явно чтобы привлечь внимание окружающих, охотно сгруппировавшихся около нас, громко сказал:

— Да вот, понимаешь, неудачно с самолета сиганул.

Здесь требуется пояснение: в училище была группа подготовки воздушных стрелков, их учили парашютному делу.

— Как так сиганул, ведь ты живой?

— Я-то живой, а вот сапоги…

— ???

Он, убедившись, что интерес к его повествованию подогрет, начал рассказывать.

Как только были закончены курсы подготовки на тренажерах и изучение парашюта, был назначен первый прыжок с самолета. Вышли на летное поле, построились, надели парашюты. Старшина-инструктор проверил экипировку, тщательность закрепления оружия и амуниции, дал команду на посадку. Взлетели.

Через некоторое время полета прозвучала команда встать в очередь к люку.

— Сердце замерло в ожидании, — рассказывал мой «Василий Теркин». — Наконец, люк открылся, и меня, стоявшего у него первым, инструктор выпихнул наружу. Я не успел испугаться падения, как сильный рывок дал понять, что парашют открылся. Стал оглядывать неожиданно распахнувшуюся панораму: удивился тому, что вижу многократно уменьшившиеся строения, дороги, лес, а людей — не видно!

И вдруг почувствовал, что с левой ноги сполз и исчез внизу сапог! Пока я следил за его падением, потерял и другой! В растерянности я забыл, что нужно управлять стропами парашюта, чтобы не сносило ветром, и оказался далеко в стороне от тех, кто прыгал вместе со мной.

В это самое время на земле в соседней деревне местная бабка, проходя по двору, услышала свист. А ведь Хлебниково и окрестные деревни были прифронтовой зоной, и знакомый характерный свист, доносившийся с неба, заставил ее вмиг шлепнуться на землю в ожидании взрыва. Она слышит, как что-то ударилось о землю, проходит минута-другая, а взрыва нет.

Она приподнимает голову и видит: в луже стоит сапог!

Она в недоумении и ужасе встает: «О, Господи, надо ж, сапогами кидаются!» — и слышит свист снова. Картина повторяется. Она: «Господи, благослови и помилуй» — забегает в хлев. В это время раздается страшный треск, и сквозь доски потолка просовываются ноги с развевающимися портянками. Вот за то, что я сапогами деревню разбомбил, меня и отчислили!

Так он и закончил, приняв как должное внимание и смех его окружающих. Я, естественно, в своем пересказе не сумел передать его манеру повествования и характерный окающий волжский говорок.

Это был человек из тех, кто изредка встречался в солдатской массе. Обладая природными чувством юмора и талантом рассказчика, такие люди вносили оживление в солдатский быт, отвлекая от тяжестей и переживаний. Их в моих встречах называли «байщиками». Они специализировались на анекдотах, которые знали в огромных количествах, в рассказывании народных сказок, любовных историй. В лагере Хохенштайн даже был один артист, рассказывавший наизусть хулиганскую поэму скандального поэта, снискавшего уважение А. С. Пушкина, Ивана Баркова, «Лука Мудищев».