Дмитрий Ломоносов - Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946

Так началась моя новая служба во взводе связи полка.

Близость к переднему краю здесь ощущалась значительнее, чем при штабе дивизии: неутихающая «музыка» фронта — канонада, оружейная и пулеметная стрельба, грохот разрывов мин и артиллерийских снарядов, часто достигавших расположения штаба.

Быть в распоряжении старшины мне пришлось лишь несколько дней, выполняя в основном караульную службу и изнурительные работы по сооружению блиндажей для штаба полка при передислокациях. И лишь один из этих дней запомнился надолго, потому что тогда я впервые по-настоящему «понюхал пороха». Вообще-то не впервые: мне уже приходилось побывать под артиллерийским обстрелом во время первой оккупации Ростова и при штабе дивизии, но непосредственно на переднем крае фронта бывать не пришлось.

В это время эскадроны полка вели затяжные бои, преодолевая упорную оборону противника. Местность была открытая, поэтому в течение дня доставить на передовую боеприпасы и питание старшине хозяйственного взвода не удавалось: все подходы жестоко простреливались минометным и артиллерийским огнем, а ходы сообщения не были вырыты. С наступлением темноты удалось подвезти все необходимое поближе, настолько, насколько позволяли осветительные ракеты, непрерывно взлетавшие из немецких траншей. Мне и писарю штаба полка поручили доставить на передовую питание.

В небольшой расщелине, загороженной со стороны передовой редкими кустами, стояли две распряженные повозки. Стреноженные кони паслись на поляне с полкилометра от них.

Я нацепил на плечи термос, наполненный супом или кашей (он на ремнях, с завинчивающейся крышкой), писарь взял бачок с водкой («наркомовские») и мешок с сухарями, и мы отправились в путь. Нужно было проползти или пробежать метров триста — четыреста. Как только гасла ракета, мы вскакивали и бежали, пока не взлетит следующая. Взлетала ракета — мы плюхались куда попало, прижимаясь к земле.

Ближе к передовой нас уже стали доставать трассы пулеметных очередей, прорезавшие темноту лентами трассирующих пуль. Здесь мы двигались уже не перебежками, а ползли, все также прижимаясь к земле, заранее присматривая при свете ракеты кустик, малейший холмик, бугорок или воронку, где можно было бы укрыться.

Доставал и минометный обстрел, он не прекращался, и мины приближавшиеся с воем, рвались вблизи. Разлетавшиеся осколки с противным скрежетом, казалось, проносятся рядом с головой. Я еще не умел различать по звуку направление полета мины, и шлепался на землю при каждой, удивляясь смелости моего спутника, не обращавшего внимания на некоторые из них.

Часто на нашем пути встречались трупы, а навстречу ползли в тыл раненые, многие стонали от боли.

Уже когда оставалось проползти метров пятьдесят и я предвкушал прелесть спасительно безопасного окопа, вдруг почувствовал, что на моей спине промокла шинель от чего-то теплого. Сверкнула мысль: ранен!

Пошевелил плечами, помахал руками — вроде ничего не болит.

Доползли до траншеи, вырытой лишь чуть выше пояса, дальше копать нельзя — вода. На дне траншеи лежат солдаты. Многие спят; не обращая внимания на падающие мины. Лежат тяжелораненые, наспех перевязанные промокшими от крови бинтами, их по одному перетаскивают в тыл санитары.

Снял с плеч термос: оказалось, пробит осколком, часть жидкости от рисовой каши с мясом вылилась мне на спину.

Писарь стал разливать водку (налил и мне для храбрости), а я, достав из голенища свою самодельную ковровскую ложку, приступил, помогая ею, к раздаче каши, наклонив термос и выгребая ее «через край». Каши хватило всем: после «жаркого» дня, в течение которого, рассказали бойцы, были две неудачные попытки захвата немецких позиций, осталось мало уцелевших.

Немцы, опасаясь ночной вылазки и стремясь помешать подходу подкреплений, без конца обстреливали из минометов наши траншеи. Мины ложились рядом. Иногда попадали и в ближайший окоп, после чего раздавались стоны и крики раненых, их число все время увеличивалось. Сколько при этом было убитых, неизвестно, убитые молчат.

Продукты доставлены, можно собираться обратно, но вылезать из окопа и вновь ползти по открытой простреливаемой поляне было еще страшнее, чем оставаться под беспрерывно завывающими минами. Однако близился рассвет.

Вытащив на бруствер и уложив на плащ-палатку и шинель одного из тяжелораненых, мы тронулись в обратный путь. Было еще страшнее, чем раньше, к тому же стонущего раненого было не только тяжело тащить, волоча по земле, но выбирать более скрытные места по пути было невозможно. Казалось, не будет конца пути. Наконец, свет от ракет стал менее ярким, реже стали доставать нас мины, только пулеметные трассы по-прежнему иногда рассекали темноту.

Вот и кучка кустарника и овражек, за которым должна быть повозка.

Раненый замолчал, может быть, потерял сознание. Повозку пришлось еще подождать под редкими разрывами мин.

Вернувшись в расположение взвода связи, я долго не мог унять нервную дрожь. Улегшись спать рядом со спящими вповалку товарищами, я вновь, минута за минутой, пережил все происшедшее только что, и мне было еще страшнее, чем тогда, когда все это происходило наяву.

С рассветом завыли залпы «Катюш» по расположению немецкой обороны, пронеслись звенья Илов — штурмовиков, изрядно ее проутюживших, после чего поднятые в атаку поредевшие эскадроны захватили наконец позиции противника. Это следовало из полученной команды на подготовку к передислокации.

В дальнейшем были еще более страшные и опасные, по-настоящему боевые эпизоды, но этот, первый, наиболее отчетливо застрял в моей памяти. Хотя с тех пор миновало около 70 лет, он столь же явственно, как и тогда, помнится мне до деталей.

Перевалило за вторую половину ноября. Ночами изрядно подмораживало, днем беспрерывно моросил холодный дождь, одежда промокала насквозь.

Произошла очередная «смена белья» — так называлась передача наших позиций подошедшим на смену стрелковым частям. Двинулись куда-то вдоль фронта. В полковом взводе связи коней на всех не хватало, ехали верхом поочередно. Пешие шли, держась руками за борта груженных имуществом двух двуконных повозок. На привале днем жгли костры, перед ночным привалом выкапывали прямоугольный ров глубиной в полтора штыка, на всей его площади жгли костер. Через некоторое время костер разбрасывали и на дно рва настилали сосновый лапник, укладывались на него вповалку, закутавшись в шинели и накрывшись плащ-палатками. Нагревшаяся от костра земля, накрытая телами и плащ-палатками, долго, почти до подъема, сохраняла тепло. Но поспать ночью удавалось далеко не всегда.

Однажды, помню, мы шли с короткими перерывами четыре дня. И люди и кони засыпали на ходу. Нередко верховые во сне падали с коней, часто, когда колонна поворачивала, многие продолжали идти вперед, пребывая во сне. Засыпал и я на ходу, держась руками за повозку, а когда не спал, все равно находился в состоянии какой-то полудремы, в которой сон переплетался с действительностью.