Михаил Козаков - Фрагменты

Когда я в 59-м году вступил в труппу «Современника», то знал уже многих, почти всех.

— А кто этот старый еврей, который непременно во всех спектаклях участвует?

— Это? Иосиф Миронович Либгот… Ёся! — с ласковой фамильярностью окликнул того мой собеседник.

Ёся, нисколько не обидевшись на столь амикошонское обращение, подошел. По возрасту он годился нам в отцы, но вполне мог оказаться и дедом.

Тут-то я и узнал, что Иосиф Миронович — энтузиаст молодого театра. Театрального образования у него не было, пришел он в «Современник» из самодеятельности и был готов играть любые роли, только бы ходить по сцене, только бы, как говорили в старину, дышать запахом кулис. Дышал он этим запахом бесплатно, а жил на скудную пенсию, которую получал за заслуги, к театру отношения не имеющие. Среди молодых счастливцев, играющих в молодом «Современнике», он был едва ли не самым счастливым служителем Мельпомены. Театру это оказалось на руку: людей вначале не хватало, штатное расписание было довольно скромное, а посему Ёся появлялся почти во всех тогдашних спектаклях. Иногда ему даже доверяли говорить слова, он получал роли «с ниточкой». «Два цвета», «Продолжение легенды». «Никто», один из низших служащих в «Голом короле» — вот его репертуар. Он ездил с «Современником» на все гастроли: в Кузбасс, на целину, в Ленинград…

Во время юбилейного вечера на большой экран проецировали старые фотографии и остроумно их комментировали. На одной — группа ребят-современниковцев на камне у воды: снимок, вероятно, сделан во время летних гастролей, где-нибудь на Волге. Очень, очень молодые, неприлично молодые: худенькая Алла Покровская, кудрявый Петя Щербаков и другие ребята и девочки в плавках, в купальниках улыбаются в аппарат, а на переднем плане тоже в плавках и в очках возлежит седой, лысый шестидесятилетний Ёся Либгот. В остроумном комментарии его не упомянули. Может, оттого, что молодежь, которая делала «капустник», просто не знала, кто этот старый человек и как он затесался в славную компашку.

А он выступал на всех наших собраниях, вызывая улыбку одних и раздражение других, — кстати говоря, в чем-то даже объяснимое. Ефремов, как-никак, строил профессиональное дело, и многоречивый зануда Ёся Либгот должен был его раздражать, напоминая собственной персоной, что до истинно профессионального театра нам еще далеко, пока он, Ёся, ходит по сцене, говорит слова, жаждет ролей, а на собраниях труппы употребляет выражения «наш театр», «это пьеса не нашего театра», «манера играть такого-то артиста не современниковская»…

Милый, милый Ёся Либгот. Доброжелательный, бескорыстный маленький Ёся. Огромный Петя Щербаков — ныне народный артист, бессменный секретарь парторганизации «Современника», дружил или подыгрывал в дружбу с доверчивым стариком. Они были на «ты», любили на гастролях провести вечерок вместе. Старик очень гордился этой дружбой. Что же ты, Петя, не подсказал сегодня внести в поминальный список имя И. М. Либгота? Это было бы так кстати и так в стиле и духе раннего «Современника». Забыли старого Фирса. Аминь!

Да, день 15 апреля надо было пережить. Это почувствовал даже я, оставивший театр одиннадцать лет назад. А каково было тем, кто всю четверть века или около того отработал в этом деле?

Когда на экране возник слайд с Олегом Ефремовым, в зале произошло то, чего не могло не произойти: овация. Зажгли свет. Взволнованный Ефремов — он находился среди зрителей — встал. Аплодисменты длились и стихли только тогда, когда он опустился на место. То же повторилось с Галей Волчек, и это было «не слабо», как теперь говорят.

Но вот на экране мелькнул — не Олег, не Галя, не Женя Евстигнеев, а Аркадий Исаакович Райкин… в качестве отца Кости Райкина, нынешнего артиста нынешнего «Современника», который как раз сейчас и комментирует кадры, проецируемые на полотно, — комментирует смешно, а то и грустно. И опять овации. Аркадий Исаакович тоже здесь, в зале, публика его, разумеется, узнала, но света на сей раз не зажигают и Райкин-отец не раскланивается — это тоже естественно и понятно: не его вечер, не его юбилей, не его боль. Овации тем не менее настойчиво длятся и не соглашаются затихать. Почему? Зачем?

Что ж, это тоже входит в «повестку дня», который предстояло пережить и обдумать, — как и то, например, что состав людей, пришедших поздравить «Современник», во многом случайный, непривычно пестрый… впрочем, если и непривычно, то по сравнению с теми, давно отошедшими днями нашего театра. Сейчас это как раз привычно. Обыкновенно. Все правильно. Иначе и быть не может.

На экране — Паулус, Даль… Да, «иных уж нет, а те далече».

…Уже незадолго до конца его тридцатидевятилетней жизни на какой-то встрече со зрителями Далю пришла записка: «Олег Иванович, у Вас есть друзья? Кто они?» «Друзей у меня нет, — отвечал Олег. — Они у меня были. Влад Дворжецкий, Володя Высоцкий… — Потом помолчал, глядя по своей обычной, мрачноватой манере последних лет внутрь себя, и добавил: — Я чувствую, что они меня ждут…» Когда очевидец рассказывал эту жуткую историю, я не удивился. Дело шло к тому. Безвкусная, кощунственная по отношению к себе фраза была сказана без тени рисовки и абсолютно искренне. Прошло несколько месяцев, и Олега Даля не стало…

У поэта Арсения Тарковского сказано так:

А герой одного из рассказов Эдгара По постоянно чертыхался: «Черт бы меня взял» да «черт бы меня побрал». И черт его прибрал-таки. Напоролся он в темноте на проволоку, и отлетела к черту голова. Что-то подобное я встречал и в русских сказках… Да что говорить: произнесенное вслух слово — вещь не пустая.

Когда от разрыва сердечной аорты в одночасье не стало Павла Луспекаева, я провожал его тело, которое увозил в Ленинград студийный «рафик». В морге больницы Склифосовского мы прощались. Я был в состоянии шока, к тому же хотя и не сильно, но пьян. Страха перед мертвым телом не было. Прощаясь с покойным, я пробормотал что-то вроде того, что сказал со сцены Даль.

Вечером того же дня от сильного удара об угол шкафа у меня произошло сотрясение мозга, и я оказался в Боткинской больнице. Когда пришел в сознание, обнаружил, что все лицо у меня синее. Кровь вышла на поверхность, и я остался жив.

Те дни были чрезвычайно трудными днями в моей — в общем счастливой — жизни. Я катился вниз и спешил к идиотскому концу, не сделав очень многого из того, что было мне, видать, написано на роду. Этот случай предостерег меня. Еще не бросив пить окончательно, я сумел взять себя в руки, и это дало мне возможность заняться делом, то есть трудиться дальше в меру отпущенных сил и способностей, которые, как известно, хотя и не зависят от нас, но требуют реализации. А если мы с ними поступаем нерачительно, то совершаем грех. Не перед собой, даже не перед людьми, а перед чем-то высшим — не умею сказать, перед чем… И стоп. И точка. И как бы ни были скромны наши способности, это именно так и никак иначе.