Михаил Козаков - Фрагменты

Собственно, я мог бы просто опустить из своего фрагментарного повествования эпопею с фильмом, который в конце-то концов получился ничуть не хуже (хотя и не лучше) крепкого середняка, если бы не одно чрезвычайное обстоятельство лета 64-го. В саратовской гостинице, где происходило итоговое собрание совета с постоянным составом труппы театра-студии, были навсегда похерены и эта самая приставка — «студия», и Устав, и все, что связано с понятием «студийность». Жарким летом в душном номере собрание проголосовало за переход к статусу нормального московского театра, откровенно состоящего в системе Управления культуры.

Стало быть, наша студия прожила с осени 1956 года по лето 1964-го. Восемь лет. Срок немалый, — а если верить Немировичу-Данченко, который давал не более десятилетия счастливой жизни любому вновь возникающему театральному коллективу, то и вполне нормальный. Но все решившему голосованию предшествовали долгие, шумные, темпераментные дебаты, принимавшие подчас, без преувеличения, трагическую окраску.

В самом деле, легко ли расставаться с Уставом студии, с демократическими правами, с тайным голосованием, с перераспределением зарплаты и прочими пунктами и параграфами, которые вырабатывались бесконечными бессонными ночами в разных концах Москвы, всюду, куда швыряла судьба «Современник» в первые годы существования? И — зачем расставаться? Для чего «Современнику» превращаться в заурядный театр, да еще по собственной инициативе? Не кроется ли за всем этим роковая ошибка, которая приведет к перерождению?.. Вот тесный круг мыслей, сомнений, который стал центром бурной, драматической дискуссии, длившейся около четырех часов в упомянутом душном номере. Однако абсолютное большинство в открытом — подчеркиваю: открытом! — голосовании проголосовало за перевод студии на обычные театральные рельсы. Подчеркиваю потому, что открытое голосование в данном случае было актом мужества, даже мучительным актом, ибо отчаяннее других пытался отстоять основы студийности руководитель театра, О. Н. Ефремов, уже давно осуществлявший единоначалие.

Парадокс? Да. Потому что здесь-то и завязалось одно из противоречий этого непростого структурного узла.

Я тогда выступал долго, обстоятельно и, кажется, доказательно. Олег потом назвал меня «могильщиком студии» и долго не мог простить, считая, что мое выступление и повернуло ход собрания. Но дело было вовсе не в моих ораторских способностях, а в том, что высказанная мною истина, увы, была давно уже всем очевидна. «Современник» оставался студией только де-юре. Возникший как студия, выросший на студийных традициях, он уже несколько лет, по существу, являлся театром, жившим по правовым законам всех московских театров.

Нам, так же как и другим, контролировали репертуар и пытались диктовать, что следует играть, а о чем даже и заикаться не стоит. Никакие ссылки на студийные постановления Управлением культуры всерьез не принимались. Для них существовала ими же утвержденная номенклатура — худрук О. Н. Ефремов, директор В. С. Куманин, замдиректора Л. И. Эрман, а Устав и студийные обязанности (вот он, вышеназванный парадокс!) нужны были только Ефремову, так как это облегчало ему руководство театром: обязанностей у студийцев было до черта, а прав практически никаких. Хуже того, гордо провозглашенное право тайно проголосовать за вывод своего товарища из постоянной труппы и перевод его в переменный состав к 64-му году ощущалось как наказание для него и для тебя. Не случайно я одним из первых бросил в урну чистый бюллетень, и многие последовали моему примеру.

Среди доводов, высказанных мною на саратовском собрании, была эта двусмысленность и ложность нашего существования. Я предложил назвать наконец вещи своими именами. Есть театр «Современник», руководимый лидером. Этот лидер — Ефремов. При нем должен быть выборный худсовет. Труппа обязана быть единой и подчиняться нормальным профсоюзным законам. Короче, пусть надстройка соответствует базису. Не подпертая экономическими новшествами игра в студийность, игра в государство внутри государственной системы — есть ложь. И как всякая ложь, она унизительна. Так зачем же нам, актерам театра, объявившего войну лжи, приумножать ее двойственностью своего положения? Зачем на вывеске, установленной на фасаде театра в центре Москвы, красуются эти три слова: «Театр-студия «Современник», когда истинное положение вещей требует всего двух: «Театр «Современник»? Конечно, власть главного режиссера делается, вернее, признается в таком случае абсолютной, но зато и ответственность его перед труппой за принимаемые им решения, естественно, увеличивается, а не раскладывается на членов совета и на постоянную часть труппы с демагогической ссылкой на уже не существующие на деле демократизм и общую волю коллектива.

Когда в итоге решение было принято и занесено в протокол с поименным подсчетом результатов голосования, бывшие студийцы долго еще сидели понурившись и никак не могли разойтись: будто поминки справляли. Вот тогда-то Ефремов и обозвал меня «могильщиком». Грустно, как-то беззлобно обозвал, но обида у него в душе осталась. Надолго ли? Увидим.

Кто-то, помнится, даже предложил:

— А может, переголосуем, ребята?

Михаил Козаков и Олег Ефремов

Но это прозвучало неуверенно, хотя у многих глаза были на мокром месте. Помню, что и сам Ефремов буркнул что-то вроде:

— Да нет, чего уж там? Несерьезно…

Я думаю, что в этом решении проявилась сила, а не слабость тогдашнего коллектива. У ребят была идиосинкразия ко лжи, и это свойство, воспитанное в коллективе тем же Ефремовым, сработало, несмотря на ностальгическую грусть по студийным основам, на которых начиналось дело «Современника», дело Ефремова и его сотоварищей, основателей театра: Жени Евстигнеева, Гали Волчек, Лили Толмачевой, Игоря Кваши, Олега Табакова, Вити Сергачева…

В общем, гастроли, съемки картины, конец существования студии.

Саратов 64-го года!

На съемках картины «Строится мост» был эпизод пожара дебаркадера. Как горел корабль, облитый бензином! На нем проходили главные сцены фильма, я так просто и жил там, в маленькой каюте, весь съемочный период, — и вот теперь его запалили, и он заполыхал. «Мотор!!!» Времени — на два дубля!!! В съемках этого эпизода участвовал весь театр. Жар был такой, что, казалось, под тобой горит сам берег Волги. Огонь, треск, пепел! И только черный остов остался от корабля-дебаркадера… Снято! А что потом — на пленке, в кино? Да почти ничего. Ну, горит себе кораблик. Ни жара, ни пара, ни даже подобия того, что виделось глазом и чувствовалось всем нутром. Так и весь этот Саратов, когда перенес его на бумагу.