Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

Сама Елизавета Григорьевна была больна, дорогу переносила трудно. Остался позади Петербург, Варшава, Берлин… Александра Антиповна впервые попала за границу и от всего была в восторге. Удивлялась на немок в шубах, но простоволосых. Ахала, глядя на собак, на которых возили багаж.

— Ну заграница! Ну хитрюга! Даже собаки при деле.

В «Дневнике» Елизавета Григорьевна не описывает самого путешествия, но отмечены все гостиницы, в которых останавливались. В Берлине это «Отель де Рома» с окнами на «Унтер ден Линден», в Милане «Отель Кавур». В Милан ехали через Мюнхен, мерзли в горах. Попутчики предлагали сразу же ехать во Флоренцию, но в Милане все цвело, воздух был такой живительный, что Дрюша выглядел совершенно здоровым. Было решено остановиться, отдохнуть от пересадок, от вагонов, от мелькания, качания…

Во Флоренции разместились в «Отеле Италия», в комнатах, где по дороге в Ниццу останавливался покойный наследник российского престола Николай Александрович. Елизавета Григорьевна пишет: «Лакей в лицах представлял государыню и больного наследника. Садился в кресло, ложился на диван». То есть всячески показывал, что он был не последним человеком во всей этой трагической истории.

Савва Иванович отправился на поиски жилища и нашел чудесную виллу в Сан-Доменике.

— Да будет для нас эта гора над Флоренцией нашим Фавором!

Вилла принадлежала французу-эмигранту маркизу де Магни. Сановник императора Наполеона III, он жил теперь одним днем, оградив себя от политики, и даже о Франции говорил с большой неохотой.

Одиночество маркиз делил со своей дочерью и с семьей садовника.

Русским сдали верхний этаж.

Сад с фонтанами и статуями показался великолепным. Внизу, как игрушечная, Флоренция.

Савва Иванович нанял кухарку Джудитту, а в помощь няне Анину, девушку из соседнего городка Фьезоли.

Джудитта, приготовляя господам еду, распевала арии, Анина была веселой и легкой. Дрюшу она звала Пикинино Карино.

Устройство семейного гнезда заняло два дня. Утром Савва Иванович уезжал.

— Я счастлива, что Дрюша ожил, но я так не люблю оставаться без тебя, — призналась Елизавета Григорьевна.

— Я сделаю за две недели столько, сколько Федору Васильевичу за полгода не успеть, и он смилостивится, отпустит к вам.

Они вышли в сад, в напоенную ароматами тьму. Флоренция была похожа на груду догорающего костра.

— Пещера Али Бабы, — сказала Елизавета Григорьевна, и вдруг увидела, что мужа рядом нет. — Савва!

Не ответил.

— Савва! — в недоумении позвала Елизавета Григорьевна.

И тут откуда-то снизу раздалось негромкое, бархатного тембра, так похожее на черноту итальянской ночи пение. То была серенада.

И о чудо! Чем проникновеннее звучал голос, тем светлее становилось вокруг.

— Савва, да что это? Ты волшебник! — Елизавета Григорьевна кинулась к нему, возникшему возле коринфской колонны, со светящимся лицом, в светящейся белой рубахе.

Он обнял ее, поднял на руки и повернул лицом к луне, вышедшей из-за горы.

— Да, я волшебник. Я озарил для тебя эту ночь безупречно полным светилом. Таков перевод моей серенады. Пока я буду ездить, учи итальянский. Это радостный и легкий язык.

Уехал он очень рано, не разбудив ее. Началась размеренная курортная жизнь. Расцветали все новые цветы, поражали красотой — небо, долина, воздух в долине, сама жизнь: куда ни погляди, устроенная и мудрая.

Савва Иванович сделал семье подарок. Раз в неделю на их гору приезжала коляска, и Елизавета Григорьевна отправлялась с детьми во Флоренцию.

В первую поездку смотрели стоящего на площади Давида, взирали на место, где сожгли неистового Савонаролу, пообедали в любимом ресторанчике Гоголя. В картинной галерее Уффицы Елизавета Григорьевна была только раз. Она с удовольствием смотрела на картины одного Боттичелли, Рафаэль казался ей слащавым.

Без Саввы Италия потускнела, потеряла что-то неуловимое, но, может быть, самое главное. Вечера Елизавета Григорьевна стала проводить в гостиной маркиза. Маркиз играл в карты с дочерью садовника Джузеппе, с быстроглазой умницей Джованни. Гостей своих маркиз услаждал шарманкой, которая нравилась Сереже, а Дрюша зажимал уши. Дочь маркиза что-нибудь вязала, и Елизавета Григорьевна, сидя в удобном кресле, ужасалась бессмысленности утекающего времени.

И однако ж и маркиз, и дочь его, Джузеппе и милая Джованни, Анина и певунья Джудитта были славными, добрыми людьми. Елизавета Григорьевна так была благодарна этому чудесному месту, спасшему ее Дрюшу, что побывала здесь через тридцать лет.

В «Дневнике» она записала, что маркиз и его дочь покоятся в часовне под гербом маркизов де Магни. Виллу они завещали дочери садовника, но сеньора Джованни, ставшая учительницей, продала виллу англичанам.

Савва Иванович приехал в конце марта. Был устроен пир. Радость переполняла влюбленного в жену Мамонтова, он пел, читал стихи Петрарки, Мюссе. Маркиз аплодировал и, обращаясь к Елизавете Григорьевне, говорил, прикрывая веками глаза:

— Ваш супруг — гранд-артист. Поэт!

— Гранд-артист — принимаю. Но почему поэт? — смеялась счастливая Елизавета Григорьевна.

— Стиль жизни, мадам! Поэт — не тот, кто складывает слова. Поэт тот, кто живет на вершинах гор. Рядом с нами, но на вершинах! Это не очень понятно. Поэтому я говорю: стиль жизни.

Вслед за Саввой Ивановичем нагрянули брат Елизаветы Григорьевны Александр и Николай Семенович Кукин. Александр вручил сестрице две тысячи франков от Веры Владимировны на радости жизни, а если пожелает — для покупки какого-либо произведения искусства. Гости остановились на три дня и умчались в Рим. Собирались посмотреть вечный город одной компанией, но заболел Дрюша. Недомогание было легким, и вскоре Савва Иванович повез семейство в Неаполь. Виллу оставили за собой, чтоб не собирать и не тащить множество чемоданов да и надеясь еще пожить над сияющей ночной Флоренцией.

В Неаполе встретили вернувшихся из Сицилии Татьяну Алексеевну Мамонтову и Марию Константиновну Нефедову. Ходили на набережную смотреть рыбный базар. Посетили местный музей ради мозаики, на которой изображена битва персидского царя Дария с Александром Македонским.

Сережа в гостинице сел рисовать битву и вдруг закричал, указывая в окно:

— Гора горит!

— Гора горит! — подхватил Дрюша, размахивая руками, подпрыгивая — из-за малого роста он не видел ни огня, ни горы и оглядывался на отца.

Савва Иванович взял его на руки, и все вышли на лоджию. Вершина Везувия была красная, как уголь в печи.

Татьяна Алексеевна радовалась, как ребенок.

— Боже мой, мы своими глазами видим «Последний день Помпеи».

Утром их пробудили раскаты грома.