Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

Столица Баварского королевства была ухожена и не беднее Вены, населена конными статуями и памятниками. Красномраморная Маринская колонна, короли, генералы, галерея полководцев. Все эти каменные конники чужой истории не трогали.

Насилуя себя, однако не пропустив ни одного зала, Елизавета Григорьевна прошла по старой Пинакотеке с ее замечательными картинами, полюбовалась самим зданием в стиле Возрождения, с двадцатью четырьмя статуями великих художников.

Ради Сережи и Дрюши посетили военный музей. Мальчиков поразила коллекция оленьих рогов, коллекция карет и саней.

Вместе с Сережей и Александрой Антиповной Елизавета Григорьевна ездила на окраину Мюнхена к статуе «Бавария». Этого чудовищного колосса окружают девяносто дорических колонн с бюстами знаменитых баварцев. Вокруг статуи гулял, гудел пронизывающий ветер. Елизавета Григорьевна хоть и прогневила мать чрезмерной поспешностью, но увезла семейство подальше от истукана.

Остановились в Цюрихе, потом перебрались в Женеву. Здесь ожидало письмо от Саввы Ивановича. «Антокольский приехал опять в Москву, — писал он, — с женою, она очень статная. Правильное, довольно красивое лицо, мало похожа на жидовку, говорит по-русски лучше его, зовут ее Елена Юлиановна. Немного недостает простоты, но вообще симпатичная».

Все чудо: горы, озеро, город. Великий покой природы, покой жизни… Но по ночам Елизавета Григорьевна плакала. Холодно замужней женщине ложиться спать в пустую, не согретую мужем постель. Холодно жить в довольстве, не видя глаз любимого человека.

Тоскуя, ждала следующего письма, но вместо письма явился Савва Иванович.

Савва Иванович, отдохнув с дороги, поднял семейство на крыло, помчались сразу в Рим. Размахнулись по-русски, по-купечески. Жилье сняли не где-нибудь, в Палаццо дель Галли, фасадом на Форум. Не мелочились — арендовали бельэтаж дворца, двенадцать комнат, на шесть месяцев, наняли четырехместное ландо, повара, выписали из Флоренции милую Анину. Если в чем и знали неудовольствие, так не могли найти самовар. Наконец, на Корсо самовар сыскался. Был он похож на арбуз, но, однако ж, самовар.

Вере Владимировне показалось, что мебели маловато, и она купила для внучат стол красного дерева и два кресла.

На следующий же день по приезде бабушка Вера Владимировна повела внучат в собор Петра.

Воке очень понравилась колоннада Бернини. Он тянул к колоннам и не успокоился, пока не прошли по правой, если смотреть на собор, стороне полукружья, по теневой, и каждую колонну Вока потрогал. Его примеру последовал Дрюша, Сережа пропустил половину колонн, но потом стал оглядываться, покусывать губы.

— Этак мы никогда не попадем в собор! — возмутилась Вера Владимировна, но Елизавета Григорьевна разрешила довести детям их выдумку до конца.

В самом соборе Вока перепугался замкнутого огромного пространства, запросился на руки.

Елизавета Григорьевна всегда мечтала осмотреть каждую достопримечательность собора Петра. Каждую!

Постояли перед алтарем, под которым гробница апостола Петра. Говорят, что она окружена восемьюдесятью девятью неугасимыми лампадами. Поглазели на алтарную сень Бернини, на бронзовую статую Петра, со сверкающим от прикосновений большим пальцем ноги. Осмотрели чудесные мозаики, статуи пап Сикста IV, Иннокентия VIII, Климентия XIII, Павла III и новую Пия VII — Торвальдсена.

Савва Иванович тоже времени зря не терял, побывал у художников, договорился о занятиях в академии Джиджи.

— Не боги горшки обжигают. Хочу лепить, как Антокольский, — сказал он, смеясь, но Елизавета Григорьевна в его нарочитой веселости уловила детский холодок надежды, он не стал лукавить: — Лиза, мы можем полгода пожить среди прекрасного, среди великого. Но я так устроен: у меня все пролетит мимо глаз и ушей, если я не испытаю себя, не пощупаю это прекрасное, это великое руками, не примерю сию тогу. Пусть она не по мне, хоть тяжесть ее изведаю.

— Я рада за тебя, — только и сказала Елизавета Григорьевна.

— Ах, Лиза! Ведь так хочется жить умно, для души, для сердца. Шпалы и рельсы подождут. Старик Чижов ворчал на меня, но он сам изведал тягу к искусству. Благословил так задушевно, что отец перед глазами встал… Вот увидишь, Лиза, я когда-нибудь вылеплю бюст Ивана Федоровича. И ты его узнаешь.

Распорядок жизни завели строгий. Утром дети отправлялись с нянями, с гувернанткой, с Аниной в сад. Взрослые — осматривать памятники, художественные сокровища Ватикана.

После трех часов дня ехали за город. Елизавета Григорьевна записала в «Дневнике»: «Нигде так сильно не чувствуешь себя затерянным в пространстве и времени, хотя здесь собственная жизнь кажется такою маленькой, ничтожной, но все-таки частицей общей жизни — истории. Чувствуешь, что все пережитое на этой почве вложило в тебя свою частицу… Всюду торчат развалины разных эпох, под землею таятся сокровища духа, там долго таилась Идея, осветившая и осмыслившая всем нам жизнь».

Ездили смотреть катакомбы святого Калиста.

Кипарисы толпились сиротливо, тесно.

— Умели христиане выбрать место! — сказал Савва Иванович.

Елизавета Григорьевна подняла на мужа глаза, желая предупредить легкомысленную вольность. И замерла.

— Ты слышишь?

— Фоссоры землю скребут.

— Фоссоры? Кто это?

— Низшее сословие в римском обществе. Землекопы.

— Я слышу… пение.

Подошли к входу в катакомбы. Лестница круто вела вниз, во мрак.

По лестнице поднялся человек.

— Что здесь сегодня? — спросил Савва Иванович.

— Праздник. День святой Цицилии.

Спустились в крипту. У гробницы служили молебен католические священники, пел хор. Гробница была сплошь усыпана цветами.

Прошли по катакомбе. Сухо. Ниши захоронений, как соты. Желтая едкая пыль.

Савва Иванович потянул Елизавету Григорьевну на воздух.

— К свету! К свету! Я очень хорошо понимаю Юлиана Отступника. После жизни света, после колонн, устремленных в небо, Олимпа, Пегаса — подземелья, жизнь, подобная смерти, поклонение трупам… Для античного человека — христианство отвратительно.

— Но ему не было отвратительно рабство, — возразила Елизавета Григорьевна.

— Христиане — все рабы! Добровольные!

— Рабы Господа Бога.

— Посмотри, — показал Савва Иванович на вышедших из катакомбы монахов-францисканцев. — Вместо одежды — мешок, лица пасмурные, выражения постные. Но морда-то, морда! Мясцо жрут, вином запивают. Тишком, тайком. И представь античный храм. Знатные девственницы в белоснежных туниках, с золотыми канефорами на головах, поднимаются чредой по мраморным ступеням.

— Что это — канефоры?

— Корзины с утварью для жертвоприношения.

— В христианстве, Савва, по-моему, больше света, больше чувства… Античные моления — театр.