Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

Вместо завтрака ездили в монастырь, прикладывались к мощам Кирилла и Марии — родителей Сергия Радонежского. Вместо обеда пир. Потом вытирали огонь из дерева. С факелами устроили шествие в сказочный лес, где рос Аленький цветок. Цветок был сорван. Савва Иванович явился среди грохота литавр в образе жуткого чудища. Но когда Елизавета Григорьевна поцеловала чудище, оно тотчас обернулось добрым молодцем. Во фраке, с коком на голове, и на весь Абрамцевский лес полилась итальянская ария.

Жгли костер, рассказывали страшное. Возвращались домой в темноте, дом, встречая, вспыхнул огнями — обрадовался хозяйке.

Зала была превращена в сад: флоксы, гладиолусы, хризантемы…

Грянул любимый Тургеневым ланнеровский вальс, Савва Иванович собирался пригласить Елизавету Григорьевну по-старинному, но подлетел Сережа, щелкнул каблуками, закружил свою маму. Сделав круг, подвел к отцу.

Вальсируя, Елизавета Григорьевна дрожащим голосом шептала:

— Савва, я танцевала с сыном.

— Ты счастлива?

— Я счастлива.

— Помнишь Ниццу? Бесконечный берег моря?

— Да, Савва.

— А потом, когда ты жила с детьми во Флоренции… Чижов-чудак держал меня в Москве… Как я летал к тебе через тысячи верст. Как я желал быть с тобою.

— Да, Савва.

— Ты все-таки плачешь?

— Мне очень хорошо. Так хорошо, словно прощание какое-то.

— Чепуха! Эта твой личный Новый год, новое счастье.

— Мама! — подбежал Дрюша. — Потанцуй же со мной! Я тоже в перчатках.

В Москву обитатели Абрамцева перебрались 25 сентября. Сергей сдал экзамен и был принят во второй класс гимназии.

Антокольский в Москву так и не приехал. Год у него выдался не очень-то рабочий. Сделал барельеф «Последняя весна», запечатлел друга своего, барона Марка Гинцбурга, художника, умершего в девятнадцать лет. Работал над бюстами великого князя Константина Николаевича, великого князя Николая Николаевича старшего. Позволил увлечь себя очередным монументом — памятником императору Виктору-Эммануилу.

Между тем приближалось Рождество, и на Садово-Спасской кипели обычные театральные страсти.

Поленов взялся ставить драматическую поэму Майкова «Два мира». Всю драму не осилили, взяли последний акт. Музыку и декорации писал Василий Дмитриевич. Из музыки более всего удались ему песнопения первых христиан. Трагическую роль патриция Деция играл он сам, христианку Лидию — Елизавета Григорьевна. Остальные роли достались Репину, Косте Алексееву, Антону. На самую сложную роль, в которой было много пения, пригласили сопрано Большого театра Марию Николаевну Климентову. Василий Дмитриевич, влюбленный в Марию Николаевну, музыку сочинял в восторге, декорации писал сердцем, играл так, что слова его падали в мертвую тишину.

Красив, да не богат, герой, да не генерал, талант, но без славы… Даже не умеет денег за картины свои брать, цены назначает ничтожные…

Мария Николаевна в спектакле, может, и старалась для очаровательного и очарованного ею Василия Дмитриевича, но связать судьбу с художником никак не хотела.

В тот театральный день не обошлось и без живых картин. Как и в прошлом году, представили «Русалку», а из нового — «Вальпургиеву ночь», с Репиным и Васнецовым.

На этот карнавал искусств получила приглашение Валентина Семеновна Серова. Она была удивлена, что встречали ее, как самую важную гостью, провели к эстраде. Тотчас на сцене появилась молоденькая балерина под вуалью. Балерину встретили громом аплодисментов. Начался танец. Обычные перелеты, батманы, но овацию публика устроила неистовую. К Валентине Семеновне подошла Елизавета Григорьевна:

— Вам нравится танцовщица?

Все замолкли, устремили глаза на Серову, словно ее приговор был решающий.

— Я думаю… Это, разумеется, молодо, легко… Хорошие прыжки.

— А вы с балериной разве не знакомы? — настойчиво спрашивала Елизавета Григорьевна.

— Нет, не имею чести.

— Не имеете чести? А вот и она.

Вуаль откинута, из-под вуали сияющая рожица счастливого Антона.

— Боже мой! — воскликнула Валентина Семеновна. — А я хочу, чтобы он латынь долбил!

Новый 1880 год начался для кружка Мамонтова разного рода неприятностями. После праздников пришел, припоздав, номер газеты «Молва» с ответом Тургенева «Московским ведомствам». В ноябре во французской газете «Темп» Иван Сергеевич напечатал несколько предваряющих слов к рассказу политэмигранта Павловского «В одиночном заключении».

«Московские ведомости» съехидничали: по рассказу нигилиста явно прошлась чья-то опытная литературная рука. «Маститый представитель русского слова в Европе тщится соединить чистоту голубя с мудростью змия. Он прежде всего считает нужным заявить о своей персональной политической благонадежности…» Тургенев в ответе унизился до объяснений: «Я всегда был и до сих пор остался „постепеновцем“, либералом старого покроя, в английском, династическом смысле, человеком, ожидающим реформ только свыше — принципиальным противником революций, — не говоря уже о безобразиях последнего времени».

Илья Ефимович Репин писал Стасову с негодованием. «Ну охота же ему была отвечать „Моск. вед.“ Громко сознаваться, что и он холуй, да еще и в душе… Молчал бы!»

Тургенев был хотя бы далеко, а вот Васнецов рядом. Сначала у него произошла серьезная размолвка с «Товариществом передвижников». Мясоедов встретил картину «После побоища Игоря Святославовича с половцами» чуть ли не топаньем ног: «Снять, убрать, закопать! Маляра снять, мертвячину!»

Васнецов отправил в Петербург, где проходила очередная XIII выставка, заявление о выходе из «Товарищества».

Скандал погасил мудрый Крамской, но вскоре появилась статья Стасова, в которой он ни слова не сказал о Васнецове. Тут уже вскипел Репин. Он писал критику: «Слона-то Вы и не приметили, говоря „ничего тузового, капитального“ нет, я вижу теперь, что совершенно расхожусь с Вами во вкусах; для меня это необыкновенно замечательная, новая и глубоко поэтическая вещь, таких еще не бывало в русской школе; если наша критика такие действительно художественные вещи проходит молчанием, я скажу ей — она варвар, мнение которого для меня более неинтересно».

Но с Васнецовым произошли и другие неприятности. Если Стасов о его картинах только промолчал, то борзые газетные писаки их высмеяли. «Московские ведомости» назвали «После побоища» отталкивающей из-за обилия «кадаверизма», иначе говоря, трупности, «Ковер-самолет» именовали персидским ковром. Публика же над картиной попросту смеялась. Павел Михайлович Третьяков купил «После побоища» за пять тысяч, а вот «Ковер-самолет» Правление Донецкой железной дороги отказалось приобрести, как позже не пожелало платить и за «Трех царевен подземного царства», и за «Битву русских со скифами». Картину купил Савва Иванович. Позже Савва Иванович уступит картину М. С. Руковишникову, а Руковишников преподнесет ее в дар Нижнему Новгороду. В столовой же появится другая картина Васнецова «Битва русских со скифами».