Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

Это письмо отправлено в Абрамцево 22 мая 1887 года.

Счастливый для двадцатидвухлетнего Серова год.

За границу Антон ездил с детьми Анатолия Ивановича Мамонтова, с Юрой и Мишей. После возвращения он не раз бывал в Введенском, хлопоча возле захандрившего Мишеля. На того странно подействовало великолепие итальянской живописи: прекратил занятия живописью. Оказалось, это не блажь, не каприз, а тяжелая душевная депрессия. Серов и Остроухов, сговорясь, решили лечить друга работой. Мишель и впрямь постепенно оттаял, ожил, втянулся в учебу. Он был студентом Московского художественного училища живописи, ваяния и зодчества и вырос в талантливого пейзажиста. Впрочем, в 1900-х годах, по смерти отца, Анатолия Ивановича, ему пришлось оставить искусство и заняться делами типографии.

Дом «анатолиевичей», или «леонтьевцев» — жили в Леонтьевском переулке — был притягательным местом для людей искусства. Жена Анатолия Ивановича Мария Александровна была в молодости актрисой, певицей. Музыкальные вечера Мамонтовых отличались серьезностью музыки, высоким мастерством приглашаемых музыкантов. Послушать Баха и Бетховена ездил к Анатолию Ивановичу Суриков. А жизнь катилась, как река.

Дети вырастали, обзаводились своими семьями. Таня стала женой ученого, филолога и философа Григория Алексеевича Рачинского, автора двух значительных книг «Трагедия Ницше» и «Японская поэзия». В начале 1900-х годов, по смерти Татьяны Анатольевны, Григорий Алексеевич соединил судьбу с овдовевшей Марией Федоровной Якунчиковой. Любопытно, что старшая дочь Мамонтова, Наталья Анатольевна, тоже носила фамилию Рачинская. (Нам, к сожалению, известны только инициалы этого Рачинского — А. К. А. К. станет в 1906 году мужем младшей дочери Анатолия Ивановича — Параши.) Так что фамилия Рачинских для женской линии «анатолиевичей» оказалась вещей.

Что же касается Марии Федоровны Мамонтовой, она, выйдя замуж за Владимира Васильевича Якунчикова, стала очень богата. Ее муж был совладельцем и директором Воскресенской мануфактуры. Он хорошо знал Антона Павловича Чехова, Чехов гостил у него. Впрочем, сам Владимир Васильевич был человеком от мира сего. Любил роскошествовать, всячески баловал себя и был чрезмерно ленив. Мария Федоровна, как и все Мамонтовы, наоборот, лености не терпела, умела видеть прекрасное в простом. По примеру Елизаветы Григорьевны она серьезно занималась кустарным производством и в 1900 году на Всемирной Парижской выставке получила золотую медаль, а в советское время организовала «Артель вышивальщиц».

Анатолий Иванович Мамонтов, как и его брат, привечал в своем доме не только музыкантов, но и художников.

В своей типографии Мамонтов-старший издавал богато иллюстрированные книги и журнал «Детский отдых». Валентин Александрович Серов исполнил для этого журнала не менее двадцати рисунков и акварелей, иллюстрировал книгу «Басни Крылова», работал над рисунками для затеянной Анатолием Ивановичем «Библии для детей». Антон успел нарисовать «Змея-искусителя», «Адама», но издание грозило быть слишком дорогим, и Мамонтов не решился идти на затраты, которые могли не окупиться. Книга не состоялась. Подобная накладка была редкостью. Серову работа иллюстратора очень нравилась, и он сотрудничал с типографией в Леонтьевском переулке до самой смерти.

И все же дом на Садовой против Спасских казарм, милое Абрамцево были Антону роднее и дороже. После заграничного итальянского вояжа, после Венеции и Флоренции он хотел быть рядом с Елизаветой Григорьевной. Может быть, еще и потому, что ей было трудно, театр крал у нее Савву Ивановича.

Антон приехал в Абрамцево поздно, выпил на кухне молока с хлебом и отправился в терем, где было место в мезонине. Знакомо и ласково пахло теплым деревом. Пол под ногами поскрипывал, в окошке стояла звезда, простыни хранили свежесть Вори и ветра. Он заснул тотчас, как положил голову на подушку. Успел подумать, как завтра все удивятся ему, как все обрадуются, и покатился с горы в снег, очень удивляясь снегу, откуда взялся… в июле!

Утром Антон встал с солнцем. Хотел сразу идти на реку, но завернул в оранжерею. Михаил Иванович был уже в своем царстве, собирал персики.

— Угощайся! — садовник поставил перед гостем блюдо с плодами. — Самый красивый твой.

— Я из Италии, Михаил Иванович. Там этой красоты — полные прилавки. Пусть персики девчонки едят, чтоб щечки были румяные.

— Ишь ты, совсем барин стал, — одобрительно сказал Михаил Иванович. — По Италиям раскатывать! Наследство получил?

— Откуда ему взяться, наследству? Заработал, Михаил Иванович. Помнишь, в мастерской лошадей писал? За них тысячу целковых отвалили.

— А Италия на кой ляд понадобилась? Наши ездили, так Дрюшу от смерти спасали. Разве плохо в Абрамцеве? Вот она наша Италия, — показал на персики.

— Лучше Абрамцева нет, а в Италию ездил — картины глядеть, подучиться.

— Это дело другое. На учебу никаких денег не жалко, — согласился садовник. — Я бы треть жизни отдал, если бы кто научил персики на воле выращивать, под нашим небом. Как думаешь, есть такие учителя?

— Думаю, что нет, Михаил Иванович. А впрочем, есть. Ты сам десяти профессоров дороже. Недаром у Мамонтова служишь.

— Недаром, — согласился садовник. — Мамонтов держит тех, кто, как огонь. Он и сам, как огонь.

— Купаться пойду, — сказал Антон.

Вода за ночь не простыла, ласкалась к старому другу. Над осокой летали иголочки-стрекозы.

Искупавшись, поспешил к дому прямиком, на гору. Вышел к парадному крыльцу, к жасминовому буйству. На крыльце никого не было. Антон вошел в гостиную, удивился тишине, открыл дверь в столовую — опять никого.

Сел в кресло у окна, сладостно потянулся, чувствуя себя довольным котом и предвкушая впереди тысячу абрамцевских удовольствий.

И увидел персики. Они лежали на том самом блюде, которое поднес ему садовник. Золотые блики от плодов падали на белоснежную скатерть, на край блюда, на серебряный нож. Кажется, сам воздух золотился над золотыми персиками.

Вдруг дверь распахнулась и вбежала Веруша. Она глянула на стол, просияла, схватила самый большой, самый золотой и уселась на стуле, крутя персик перед глазами, выбирая особо вкусный бочок.

Увидела Антона и покатилась со смеху, приглашая в свой счастливый детский заговор.

— Подожди, — сказал он ей шепотом. — Вот так! Так вот и сиди.

Поднялся, отставил блюдо, положил персики на стол.

— Веруша, я должен это написать.

Он смотрел на ее розовое утреннее платьице, на большой бант на груди.

— Это будет как портрет репинской Нади. Помнишь, девочка в розовом? Полулежащая на высокой подушке? — Встал на колени. — Моя будет лучше! Веруша, послужи музам. Не погуби искусства.