С. Беляев - Дневник русского солдата, ,бывшего десять месяцев в плену у чеченцев

Сильно тронули меня эти слова и я сквозь слезы мог только сказать: будь уверен, Абазат, что я умею дорожить доверенностью — и не изменю.

Не раз и прежде они говорили мне: «Не сердись за то, что мы сковываем тебя: мы еще хорошо не знаем твоего сердца». «Дики на хаи дек хюа!» Поживешь, не станем заковывать, ни посмотрим ни на кого в ауле.» — Так и было.

Плакал я, когда видел в «дикарях» появление таких чувств!..

В ауле было два солдата пленных» и все мы виделись друг с другом. Часто Ака, чтоб показать народу, что мне у них жить хорошо, брал с собою к мечети, куда они по вечерам собираются беседовать, просил быть веселей, посылали тотчас за солдатами, втроем мы разговаривали, прочие слушали. Солдаты просили меня писать письмо к своим, но я отговаривал. «Если они не захотят отдать нас, то не отвезут и письма; а замечая нашу тоску, будут больше присматривать за нами. Будешь пока жить», — говорил я. «Какое житье с ними, собаками! Вот нашел людей-то! тебе, верно, не хочется на свою сторону!»

Что оставалось мне говорить с такими разумными! Я отвечал»: — Да, у меня не то сердце, что ваше, и нет также родных!..

При разговорах все присутствовавшие обращались к нам: «Ты мужик, и ты мужик, а это князь.» Ненависть была явная. Когда они приходили ко мне, я всегда, чем только мог, угощал их как хозяин: срывал на огороде огурцы, арбузы и дыни, а хозяйка приготовляла тотчас сыскиль. «Вот, видишь, как живешь ты! Что же понесет тебя к своим!»

Вот как понимали они ласку моих хозяев и злобно завидовали моей жизни. Покушали и не поблагодарили даже, хозяева только улыбалась, извиняя их грубости, и принимая их единственно для меня.

Но о родине нечего говорить, когда она воспета хорошо. Хотя они и желали на родину потому только, что в плену им было хуже чем у своих. Я не хотел также обижать их, не хотел также и оскорблять ими своих хозяев — и перестал к ним ходить и звать к себе.

В начале августа начался покос. Первый мой опыт или урок были на помочи у Яны. Все мои хозяева отправились с косами, меня же взяли безо всего. «Что же я буду делать?» говорил я им. «Катта бац! Будешь смотреть; может быть поучишься, да поешь хорошо: там будет много мяса.» Пришли на покос, стыдно было мне взяться за косу. Народу человек тридцать, но только половина из них была с косами, и так одни сменялись с другими. Ака показал мне место под деревом, чтобы я лежал»: «Ях дац» стыда нет! говорил он. Началась работа, один говорит: «ну, зачем же ты сюда пришел? коси.» Я взял у него косу и начал стараться, но он, выхватив ее, заревел: «Даваля! уаха!» (долой! ступай сюда!) Досадно и стыдно было мне. Спустя немного, стали завтракать, я отговорился, тогда все удивились моей стыдливости и уверились в моем неуменьи. Еще немного, стали опять подкрепляться, но я опять отказался, что как не работал, то и не должен есть. «О, дики кант у!» говорили они вслух». Сын Яны, мальчик лет четырнадцати, во время отдыха других учился косить; Ака, смотря на него, говорил мне: «Неужели ты не сумеешь? Ну, как-нибудь! Потешь нас и хозяина?» Я взял косу и прошел ряд, потом другой, и после уже не отставал от других; сменял часто и солдата, которому никто не помогал.

Горцы косят справа и слева, не как наши в одну сторону. Косы их легкие, плоские с обеих сторон, в длину не более трех четвертей; конец немного загнут; косник выгнут в середине и без ручки, как у наших. Снимая сено с рядов, тоже вороченых как и у нас, сначала кладут маленькие копны «канча» (что можно взять вилами); потом из трех или четырех таких канчей составляют одну, и эти уже к вечеру по три складываются в копны — «литта»; а на другой или третий день, смотря по солнцу, кладут небольшие стога — «холи» арбы в две. В подгорных аулах на зиму в скрытых местах кладутся стоги большие, арб в десять и больше; если же нет удобных мест, то сено складывается небольшими стогами в разных местах леса. Иногда прямо из канчей кладут большие копны — «такор» который уже по осени возят на арбах в стоги. В арбу идет два или три таких такора.

На мелкие клочки сено раскладывается для того, чтобы лучше уминалось и стог не осаживается уже после; а чем плотнее он сложен, тем невредимее от дождя.

Лытты носят они шестами, на концах которых с одной стороны вделаны жердочки; острыми концами шестов продевают под копны и волокут очень легко.

Сбирались косить и мы, начались приготовления. Верст за десять отправились мы с Абазатом к кузницу точить свою косу; он точил, я вертел точило. Вдруг крик «Ля илляга, иль Алла» заставил нас бросить работу: это ехал Шамиль благодарить жителей всех аулов за ичкеринский лес. Над ним виднелся зонтик придерживаемый одним из его телохранителей, ехавшим верхом же с ним рядом. Это было не близко и я не мог рассмотреть всего; осенью же я видел Шамиля хорошо, когда он проезжал Гильдаган. Он ехал на серой яблочной (уважаемый цвет) лошади, передовые ехали в саженях тридцати от него, а рядом с ним наиб, позади вся свита, человек из пятидесяти, где несли секиру или алебарду, на древке, как эмблему смерти за неисполнение законов. Он проехал молча, только взглянул на меня; наиб же приветствовал меня с усмешкой: «А! Иван!» Вообще Горцы всех Русских называют Иванами.

Шамиль стройный мужчина, ражий, (в то время лет сорока, но говорили, что ему сорок пять), лицом бел, длинная окладистая черная борода; лицо умное, но с каким-то равнодушием, и нет ничего, чтобы заставило разгадывать. На голове его чалма с разноцветным тюрбаном; сверх обыкновенного платья надет был черный овчинный полушубок (мужчины вообще носят полушубки черного цвета, женщины белого), покрытый шелковой материей с черными и розовыми полосками.

Скоро мы всей фамилией начали свой покос. Тут я косил уже в запуски: но ревность к работе они удерживали и заставляли отдыхать вместе, а в день доводилось отдохнуть раз десять. Они говорили: «Нам стыдно одним сидеть и есть, мы устали, так и ты садись.»

И у Горцев так же как и у нас покос считается тяжелою работою, — «страда», говорят они; и к этому времени хозяйки припасают масло и сыр своим мужьям.

Ака и после, как старший в роде, все-таки был старшим и надо мной. Часто заботился, не голоден ли я, часто вызывал меня к себе и угощал теми огурцами, за которыми ходили я и его дочь, говоря: «Это, вот плоды твои и ее рук.» Худу улыбалась и вместе с отцом повторяла: «Сударь, я! я!» (кушай, кушай). Жена Аки — Туархан, Чергес, Пулло и двухлетняя Джанба все твердили: я! я! Старшие говорили: «Послушай, Сударь, Джанба и та тебя просит.»

Напоминая таким образом о своих ласках, Ака уговаривал меня перейти опять к себе, ссылаясь на Абазата, что у него нечего делать, и что он потому продаст кому-нибудь. Абазат, замечая это, в свою очередь говорил мне, что и у него не хуже Аки, что Ака не джигит, что он достанет себе лошадь и будет чаще в набегах, и что тогда будет у меня все платье. «Я знаю, Сударь, — говорил он, — почему ты тоскуешь: не одет? Вот, потерпи: я достану платье, и мы заживем!»