Алексей Смирнов - Козьма Прутков

Однажды он сказал жене:

— Знаешь, Сонюша, приходила ко мне покойница мама, хотела увести за собой; я даже руку отдернул…

Для облегчения физических страданий Алексей Константинович продолжал прибегать к морфию. Передозировка и послужила причиной его ухода из жизни. Это произошло 28 сентября 1875 года в имении Красный Рог.

Из четырех опекунов Козьмы Пруткова трое относились более или менее безразлично к его литературной судьбе и посмертной славе. Александр Жемчужников, по-видимому, вообще не считал себя писателем и даже не сопротивлялся, когда братья отодвигали его за рамки основных создателей Козьмы, отводя роль второстепенного участника событий.

Для Алексея Жемчужникова Прутков остался все-таки увлечением молодости, а под старость даже стал его тяготить. Алексей Михайлович предпочел, чтобы образ мыслей Пруткова навсегда ушел из русской жизни. А он продолжал процветать, что не без горечи отмечал опекун в юбилейном послании самому себе:

Что же касается Алексея Толстого, то он, как мы знаем, никогда об этом увлечении и не вспоминал. Мало ли кого и что он в шутку не навыдумывал?! Прутков просто потонул бы в неистощимой изобретательности его фантазии, в роскошном творческом избытке тем и решений. Потонул, если бы…

Если бы не четвертый (а по значению — первый) попечитель — Владимир Михайлович Жемчужников. Он проявил себя самым заботливым из всех. Именно он оказал Козьме Петровичу такую услугу, которая вывела поэта и мыслителя из глуши забвения на путь всемирной славы.

Закончив отбывать на родине, как он выразился, «служебную кабалу», Владимир Михайлович обосновался во Франции, в Ментоне. Там и получил он письмо от историка литературы А. Н. Пыпина, интересовавшегося Козьмой. Видимо, душа всколыхнулась, воспоминания ожили, счастливые годы беспечного сочинительства встали перед глазами, и Владимир Михайлович сделал то, на что не решился бы ни один из опекунов: он издал Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова. Конечно, его подв и г на этот п о двиг тот факт, что именно ему принадлежал контрольный пакет «творческих акций»: половина творений Козьмы. Вероятно, данное обстоятельство сыграло не последнюю роль в его желании опубликовать «всего Пруткова» еще в 1853 году. Тогда собрание было подготовлено к печати, но издание не осуществилось. Вторая попытка (1859 год) тоже не увенчалась успехом. В 1863 году в «Зимних заметках о летних впечатлениях» Ф. М. Достоевский полушутя-полусерьезно сетовал: «Есть у нас теперь один замечательнейший писатель, краса нашего времени, некто Козьма Прутков. Весь недостаток его состоит в непостижимой скромности: до сих пор не издал еще полного собрания своих сочинений» [424] Достоевский Ф. М. Собрание сочинений: В 10 т. М., 1956. Т. 4. С. 74. . Так что «Прутков», подготовленный Владимиром Жемчужниковым, ждал своего часа. И этот час настал.

Не всякий пишущий знает, как хорошеет рукопись, опубликованная в столичном журнале. Козьма знал.

Не всякий, напечатавшийся в периодике, представляет себе, как расправляет крылья журнальная публикация в персональной книге, где она не теснится другими авторами.

И уж совсем немногим посчастливилось удостоиться собственного собрания сочинений — пусть и посмертно. Эта честь выпала на долю Козьмы Пруткова. Может даже показаться, что первое полное издание Козьмы (январь 1884 года) было предопределено провиденциально, ибо вскоре после этого (в ноябре того же года) Владимир Михайлович Жемчужников покинул мир и обрел вечный покой на русском кладбище в Ницце. Подумайте: готовить книгу тридцать лет и все-таки успеть на несколько месяцев опередить судьбу!

Как сообщает биограф, «Русский биографический словарь» отозвался о нем (В. М. Жемчужникове. — А. С.) так: «Это была натура богато одаренная, пылкая, отзывчивая и увлекающаяся; вместе с тем он отличался трудолюбием, способностью на всякую сложную и усидчивую работу, а чистота его помыслов и стремлений, его честность и правдивость были поистине высокого закала. У Ж<���емчужникова> было много друзей, горячо его любивших и искренно оплакивавших его кончину» [425] Жуков Д. А. Козьма Прутков и его друзья. М., 1983. С. 306. .

О самом артистичном и гораздом на выдумки из всех опекунов Козьмы Пруткова известно, что в 80-е годы XIX века он был гражданским губернатором Вильны (нынешний Вильнюс). Его начальник, виленский генерал-губернатор Каханов, жаловался на Александра товарищу (заместителю) министра внутренних дел России И. Н. Дурново. Предметом жалоб стали «неподготовленность г. Жемчужникова различать серьезное от несерьезного»; «отсутствие желания заниматься службой»; тот факт, что губернатор «постоянно позволяет себе иронически относиться к разного рода распоряжениям, явно осуждая их, а при исполнении, как бы извиняясь, заявляет, что он и сознает их нелепость и несправедливость, но, к сожалению, обязан исполнить». В итоге делается вывод о том, что пребывание А. М. Жемчужникова на посту гражданского губернатора «положительно немыслимо и противно правительственным целям…» [426] Литературная Россия. 1982. 30 июля. .

Жизнь Александра, полная не столько литературных, сколько житейских розыгрышей, юмора, куража, занесенная волею судьбы в весьма высокие государственные сферы, завершилась в 1896 году в «витебском имении Лоберж» [427] Жуков Д. А. Козьма Прутков и его друзья. М., 1983. С. 315. (правильно: Лаборж. — А. С.).

Принято считать, что если поэта и вдохновляет единственная муза, то ее реальные воплощения многолики. Между тем известно немало примеров единственности земного вочеловечивания богини. У каждого из трех крупнейших русских поэтов середины XIX века были единственные адресаты их лирических излияний. Некрасова воодушевляла Авдотья Панаева, Фета — Мария Лизич, Толстого — Софья Толстая.

Была своя вдохновительница и у Алексея Михайловича Жемчужникова — его жена Елизавета Жемчужникова (в девичестве Дьякова): любящая, милая, кроткая. По словам биографа, они любили друг друга так нежно, что, расставаясь на время, обменивались письмами «едва ли не каждый день… И эта привычка стала у него (А. М. Жемчужникова. — А. С.) настолько крепкой, что и после ее (Елизаветы Алексеевны. — А. С.) смерти он до глубокой старости вел „Дневник для Лизы“» [428] Там же. С. 301. , то есть обращался к душе ее, хотя эта душа была уже где-то далеко-далеко… Она оставила мир в то же время, что и Толстой, который очень переживал по поводу ее болезни и выказывал всяческое сочувствие брату.